Валентин Лавров - Триумф графа Соколова

Соколов рассчитывал, что начальник охранки не успел вернуться из северной столицы.

Сыщику было проще и приятней доложить о случившемся в поезде одному из помощников Мартынова, чем ему самому.

Сыщик спустился на улицу, как вдруг остановился, мгновение постоял в задумчивости и вернулся домой. Жене он сказал:

— Забыл деньги, что выиграл у шулера. Их, понятно, следует сдать в бухгалтерию охранки.

Мари перекрестила мужа:

— Храни тебя Господь! — и подумала: «Плохая примета — вернуться с дороги!» Мари всегда верила в приметы, а в теперешнем состоянии стала верить с особой силой.

Увы, на этот раз примета оправдалась…

Пока извозчик через Мясницкие ворота и далее по бульвару направо вез Соколова на место службы, тот размышлял: «Странное дело, но на свете существуют две правды. Одна — это та, которой живут и которую правильно понимают миллионы обыкновенных людей. Собственно, это и есть во всем своем многообразии и противоречиях жизнь государства. Состоит это понимание правды из всех жизненных обстоятельств, со всеми их передрягами, опасностями, нехваткой денег, удовольствиями, успехами и свершениями надежд.

Но у начальства, у тех, кто на разных ступенях управляет государством, есть свое понятие о жизни этих миллионов людей. И это понятие совершенно искажает реальную действительность, от правды изначальной не остается и следа. И чем выше находится чиновник, тем менее истина ему доступна.

И причина этого проста. На каждой ступени, ведущей вверх, истина неизбежно преломляется. И делается это ради желания угодить, потрафить своему начальнику, дать те сведения, какие ему удобны для доклада выше по инстанции.

Начальник, находящийся выше, будет искажать правду в угоду другому, стоящему еще выше.

Постепенно разум высокого начальства так болезненно изменяется, что делается просто не в состоянии воспринимать реальную жизнь народа, как не в состоянии рыба, выброшенная на берег, дышать воздухом.

Когда происходят какие-то исторические катаклизмы — социальные, военные, — те, кто обличен громадной властью над миллионами людей, начинают недоумевать: „Как это могло произойти? Ведь для такой беды не было и малейшей предпосылки!“

И вот только тогда начинается прозрение. Но это постижение истины чаще всего бывает запоздалым и никакой практической пользы не несет, хотя тысячи обычных, простых людей со здравым разумом давно и несомненно предвидели и предсказывали такой ход событий.

Но то, что открыто людям обычным, непризванным, то закрыто от высоко стоящих начальников.

И никакие сводки — оперативные, статистические, аналитические, составляемые такими же чиновниками, как они сами, только рангами ниже, — не помогут: если случится чудо и сводки составят правдивыми, то правители их отвергнут, не воспримут».

Соколов вовсе не был наивным простаком. Он знал все бюрократические условности и в бессмысленную драку с начальством не лез.

Но последнее совещание в Петербурге, где он сразу увидал и услыхал почти всех тех, кто определяет жизнь могучего и громадного государства, его повергло в уныние.

Еще в «Вене» он с горечью признался Джунковскому:

— Среди наших правителей на одного умного приходится по пятку лодырей и дураков.

Джунковский вздохнул и спорить не стал.

И всякая ложь, какой бы она ни была — ради корысти или ради пользы дела, — внушала искреннее отвращение.

Вот почему, когда гений сыска подъехал к охранному отделению, он решил начальству представить о случившемся ту правду, которую называют голой.

В охранке на Тверском бульваре ждал Соколова сюрприз — огорчительный.

Поручик Алябьев — унылого вида человек лет пятидесяти, узкоплечий, с висячими прокуренными усами — выходил из подъезда. Он сообщил:

— Александр Павлович прибыл нынче сотым поездом. И вы тоже? Прекрасно! Господин подполковник прямо с вокзала сюда — вот образцовое отношение к службе! И уже меня гонял на Николаевский вокзал.

— Зачем? — удивился Соколов.

— Приказал допросить и отпустить задержанного вами Семена Кашицу.

Соколов выкатил глаза:

— И что, отпустили?

— Так точно!

Дежурный офицер, завидев гневного Соколова, выскочил из-за своего стола:

— Сейчас доложу…

И он отправился докладывать. И уже скоро появился в проеме высоченных резных дверей:

— Проходите, Аполлинарий Николаевич!

Соколов вошел в кабинет, в котором много раз бывал тут при прежнем начальнике — Сахарове.

Здесь почти ничего не переменилось.

На громадном столе малахитовая чернильница с бронзовыми фигурками, бронзовый медведь, который жаждет лапой раздавить какое-то несчастное мелкое животное, напоминающее собаку, висящий над столом громадный портрет в темных тонах Николая II — работа самого Репина. Впрочем, на столе не было прежнего порядка — множество деловых бумаг и писем, да еще появились фотографии в бронзовых рамочках — женщина в бальном платье с двумя маленькими детьми на руках, на других порознь — женщина и подросшие мальчики в матросках.

«Наверное, семья Мартынова», — решил Соколов.

— Присаживайтесь, полковник. — Мартынов, породистый, сытый, с красивым лицом, похожий на богатого барина, с подчеркнутой холодностью кивнул на кожаное кресло около стола. Он не подал руки, задумчиво прошелся из угла в угол кабинета, и его по-женски широкие бедра казались чуть ли не шире плеч.

«Надулся на меня! Поддел его за живое в Петербурге», — подумал Соколов. Про Кашицу он решил пока молчать, как опытный игрок держит козырной туз до нужного момента.

Сыщик положил на стол бумажный сверток с деньгами — карточным выигрышем — и хотел приступить к изложению последних событий.

Вдруг Мартынов, словно потеряв профессиональный навык — умение слушать, без разведки перешел в атаку. Он насмешливо произнес:

— Оказывается, полковник, вы увеличиваете свое благосостояние игрой в штос?

«Уже знает! — с неудовольствием отметил Соколов. — Железнодорожный жандарм, должно быть, успел доложить». Однако, утишая гнев, нарочито миролюбиво произнес:

— Служба, Александр Павлович, такая: и осведомительницу в постель иногда положишь, и в карты с шулером сыграешь…

Мартынов ненавидящим взглядом уставился в Соколова, истолковав его мягкость как слабость:

— Хорошую службу вы себе придумали! Нет ли там для меня вакансии?

Соколов парировал:

— Так вы не справитесь, Александр Павлович. В карты играете плохо, да и не похоже, чтобы с дамами лихостью отличались. — Смягчил пилюлю: — Вы семьянин примерный.

Мартынов покраснел. Он беззвучно открыл и закрыл рот, и его вдруг прорвало:

— Не надо божий дар с яичницей путать. Вы, полковник, на государственной службе, а вытворяете черт знает что! Будь вы штатским человеком, никакие родственные связи не спасли бы вас — давно этапом пошли бы в Сибирь. Закон для всех писан — и для ассенизаторов, и для тайных советников. А вы и на костре жгли несчастную жертву вашего необузданного нрава, и в Москве-реке топили.

К Соколову пришло то приятно-возбужденное состояние, которое возникает на ринге, когда слабый соперник нахально лезет вперед и норовит стукнуть не по правилам. Результат такого поединка всегда вперед известен. Он со смехом спросил:

— А что, разве нельзя? И жег-то всего одного. А во времена инквизиции по всей земле паленым мясом пахло.

Мартынов, окончательно впадая в раж, крикнул:

— Попр-рошу не издеваться надо мной! Кошко — этот замечательный сыщик — перекрестился, когда от вас, полковник, избавился. Теперь вы в охранку вносите дезорганизацию. — Он тяжело дышал. И срывающимся голосом крикнул: — Я спрашиваю: кто позволил с темными личностями в поезде играть в карты?

Соколов смерил начальника охранки ледяным взглядом, ядовитым тоном произнес:

— Нужда заставила — на блядей и кутежи польский банчок сорвать! — Развалился в кресле в самой непринужденной позе. Ткнул пальцем в сверток: — Знаете, что это? Вот не знаете, а смеете дерзить мне. Глядите, или, как говорит народ, разуйте бельма. — Соколов потряс толстенной пачкой и вывалил на стол деньги. У Мартынова округлились глаза. — Это те самые две с половиной тысячи, которые я выиграл у шулера и опасного преступника. Я хотел их сдать в нашу кассу, которая почти пуста, но теперь передумал. Самому, знаете, пригодятся.

Воцарилось молчание. Соколов прибег к старому золотому правилу: уметь выдержать долгую паузу, первым рта не открывать. Это всегда давит на собеседника.

Мартынов нервно поиграл пальцами, смягчил тон:

— Доложите, полковник, что произошло!