Пиковый туз - Стасс Бабицкий
С этими словами откусил чуть не половину и захрустел.
– Стало быть, для тебя красота – нечто непременно доброе и близкое к Богу. Обещание вечного блаженства. Тогда поостерегись яблоки грызть, именно за такое, обычно, из райских кущ выгоняют. Ну, ну, не багровей лицом. Шучу, – постоялец говорил спокойно, но в его темных глазах сверкнула озорная искорка. – Ты не прав, и немцы твои тоже ошибаются. Человек готов бороться и страдать не во имя красоты, а ради покоя. Стабильности люди ищут. Скучной, серой, неказистой. Как у меня сейчас.
– По своей мерке судишь, – скривился почтмейстер. – Ты из тьмы идешь, значит, для тебя и серость – прогресс. Половина дороги к свету! Но есть люди по своей природе светлые. Они, сколь бы жизнь не испытывала, с доброго пути не сбиваются.
– А чего рожу морщишь? Яблоко кислое попалось?
– Не то слово! Вырви глаз…
– Бывает. Светлое, душистое, да незрелое. Но мы эдак пол дня проспорим о пустом, а ты не с пустыми руками пожаловал.
Почтмейстер хлопнул себя по лбу, причем тем самым кулаком, в котором сжимал письмо. Вышло комично, но не засмеялись. Чересчур грозно смотрелась депеша.
– С петербургским поездом курьер прибыл. Из отделения по охранению общественного порядка, – скороговоркой произнес он. – Привез вот… Печатей казенных не меньше пяти. Внутри, готов спорить на любой заклад, бумага гербовая. Что подозрительно: адресовано на прежнюю фамилию. Ты-то в Москве называешься Мармеладовым, а по документам, с тех времен…
Слова подействовали, словно ушат ледяной воды, куда делись сонливость и медлительность. Обрывки конверта пали на сюртук, украшая его причудливыми эполетами.
– Курьер сам порывался идти, требовал адрес. Но я его приложил парой слов да оставил в конторе водку пить с нашими вахлаками, а сам к тебе бегом. Мало ли, какие тучи нависли. По крайности, предупредить… Чтоб успел… Того…
Мармеладов проглатывал письмо, страницу за страницей, шевеля губами.
– Нет, это не то… Да ты садись, Митя! Садись!
Вцепился в ярко-желтые лацканы мундира почтового ведомства и чуть ли не силой усадил гостя на жаккардовый диван. Потом перешел поближе к окошку, взобрался на подоконник.
– Угадал! Бумага гербовая, дорогущая, но совсем ее не жалеет. Пишет размашисто, витиеватым языком, на десять слов одно по существу.
– Кто не жалеет? Кто? – закудахтал бравый почтмейстер, не переставая удивляться столь разительной перемене в настроении друга.
– Порфирий. Я тебе о следственных методах этого гения рассказывал. Психология-с! Правда, в настоящее время он более известен, как г-н N. Ушел из уголовного сыска в политический. Выявляет инакомыслящих, сеет Петербург через мелкое сито.
– Гос-с-споди! А от нас ему что надобно?
Митя бессознательно произнес это «нас», но тут же обрадовался. Бросить друга в трудную минуту – последнее дело. Вместе отбывали сибирскую каторгу, пережили такое, что и вспоминать страшно. На свободу вышли в один день. Иные увидят в этом пустое совпадение, но он решил – это знак и уговорил приятеля ехать в Москву, где благодаря старым полковым связям нашел себе доходное место по почтовому ведомству. А Мармеладов подвизался на литературном поприще. стал критиком. Талантливым, заметим в скобках, хотя и не в меру язвительным.
– Представь себе, этот корифей сыска взывает о помощи! Слушай, – и, не реагируя на отвисшую челюсть почтмейстера, принялся зачитывать. – «Надо, непременно надо создать охранное отделение и в Москве, и в других городах, в ближайшее время, ибо предчувствую впереди годы грозные и безнравственные. Полиция не справится, она ловит, по большей части, не Наполеонов, которые позволяют себе через кровь переступить, отправить мораль в обморок с одного удара. Нет, их задача заприметить сотни и тысячи самых обыкновенных людей, переступивших через закон в мелком, в таком, что Наполеону, пожалуй, и в голову не придет, – украсть, оболгать, ребенка невинного в разврат втянуть. Не во имя высокой цели. Такие преступники не пытаются мир наново обустроить. На мораль даже не замахиваются, не то, чтоб ударить, а так, посмеиваются за ее спиной да корысть свою пестуют. Мы же в охранном отделении совсем с другими преступниками сталкиваемся – коварными, изощренными. Зло принимает удивительные формы и отличается чрезвычайной жестокостью, противостоять ему приходится с большим усердием и искусностью. А потому, милостивый государь, нуждаюсь в вашей помощи. Помните, в бытность оную вы измыслили теорию о том, как люди становятся преступниками? Сами ее и проверили, перешагнули через препятствие… Помните? Не сомневаюсь. Вы в ту пору чудовище внутри себя пригрели и выпестовали, признаюсь, сам был изрядно напуган ощущением той немыслимой жути, царившей в вашей голове. А после вам удалось пересилить себя и связать этого василиска. Сунули его в мешок, да и бросили в темные воды забвения. Вместе с тем, уверен: чутье на подобных чудищ у вас осталось. Это как после оспы, ежели удалось кому пережить, то зараза больше не пристанет, но, с другой стороны, спросят „болел ли?“ и не спрячешься, не соврешь, – лицо рябое самым навязчивым манером и выдаст…»
Мармеладов захлебнулся длинными предложениями, перевел дух.
– И подобным образом шесть, нет, семь страниц! – усмехнулся он. – Зато на начальственном месте без своих давнишних «так-с» и «вот-с» научился обходиться. Где самая суть? А, слушай: «Обстоятельства вынуждают меня открыть вам историю чрезвычайно деликатную, тоньше императорского фарфора…» Нет, вздор. Своими словами короче выйдет. В Москве убиты две фрейлины, не из свиты императрицы, а приставленные к Екатерине Михайловне…
– Долгоруковой? – Митя пришел было в себя и сумел перебороть отвисшую челюсть, но снова ахнул.
Про фаворитку Александра Второго не давали официальных сообщений, но историю их любви обсуждали не только на балах да светских приемах, об этом судачили мелкие чины в присутственных местах, приказчики в лавках, торговки на рынке, гимназисты, монахини и нищие на паперти. Вся империя знала: десять лет назад выпускница института благородных девиц очаровала августейшее сердце. Влюбленные тайно встречались во Франции,
