Утятинский летописец - Евгения Черноусова
Отвлекаясь от прошлого, Елена Игнатьевна подумала, сможет ли сегодня урвать немного времени на правку последних глав своей книги. К десяти нужно в поликлинику. Часа два-три эта дурацкая диспансеризация займет. Может, попросить Юрку освободить ее от этой формальности? Елена Игнатьевна писала легко, но впервые перенеся написанный пером текст на компьютер, ошалела от возможностей правки текста. Через некоторое время она поняла, что из документального текста кроит беллетристику. Хорошо подумав, скопировала текст в ту же папку «Коневич» и переименовала его. Теперь один документ назывался «Утятинский летописец», а другой – «Лебединая песня Василия Коневича». И Елена Игнатьевна смеясь сказала Лене Шпильман, что мечется между ними как диккенсовский мистер Дик между Мемориалом об отрубленной голове Карла Первого и судебными документами для переписки. Тем не менее, работа продвигалась, и накануне она дошла до главы про убийство Василия Михайловича Коневича.
Глава 2
Убийство Василия Ивановича Коневича, старшего сына утятинского предводителя дворянства, потрясло всю губернию. Первое следствие по этому делу проводилось «по горячим следам» сотрудниками временного отделения утятинской полиции и заключило, что Коневич покончил жизнь самоубийством. Якобы Василий Михайлович писал стихи, а потом вдруг в лирическом настроении вышел на балкон и бросился с него вниз головой. Когда сведения о случившемся дошли до гражданского губернатора, следствие было возобновлено. Губернатор отправил на место преступления старшего советника губернского правления Шилова.
И теперь Григорий Алексеевич Шилов, остановившийся в номерах при трактире Попова, подходил к зданию присутственных мест, где уездное полицейское управление занимало шесть комнат. Представившись полицейскому исправнику, возглавлявшему управление, он попросил познакомить его с предварительными протоколами и вызвать пристава стана, который возглавлял временное отделение.
– А вот медицинский протокол, – спросил Шилов. – Врач Зильбер, занимавшийся осмотром трупа, констатировал, что причиной смерти стало сдавление в паху. Как же это согласуется с окончательным выводом о самоубийстве?
Дородный становой пристав, вытирая пот со лба и обширной лысины, сказал:
– Вердикт врача не стали подвергать огласке по этическим причинам.
– Не подвергли огласке – это правильно… но как могли вывод такой сделать?
– Но ведь есть еще медицинский протокол, подписанный врачом Зайончковским.
– Очень пространный протокол. Из него губернские врачи никакого вывода сделать не могли. Ну, полно, Илья Пантелеевич. Я ведь ни в чем вас не подозреваю. Михаил Васильевич, вероятно, высказывал вам какие-то соображения?
– Михаил Васильевич… он сломлен. После смерти сына он еще держался. Но когда случилось это ужасное событие… вы слышали?
– Что-то слышал, но даже не осмелился бы повторить. Сказки какие-то.
– То-то и есть, что страшные сказки у нас наяву свершаются. Архангельский собор у нас сгорел, как хворост, – становой пристав перекрестился. Вслед за ним перекрестился и Шилов. – Вспыхнул от грозы и сгорел. И гроб с телом сына его…
– А какова причина, что его в городе отпевали? В Конь-Васильевке, известно же, монастырь богатый с тремя храмами. И местный приход.
– Не могу даже предполагать. Но такова воля семьи.
– А почему тогда не в Петропавловском? Собор едва ли не самый благолепный не только в уезде, но и во всей губернии.
– Полагаю я, что дело в необыкновенной привязанности покойного к храму сему. Известно, как Василий Михайлович всякими древностями интересовался. Крестьянам объявил, что за всякую найденную древность будет вознаграждение. И в газеты отписывал о давних временах. Недаром в местном обществе звали его «Утятинский летописец». А холм кладбищенский он неоднократно обходил. Утверждал, что пустоты там имеются и, возможно, разбойничьи сокровища хранятся.
– Вон оно что. Сказано в Священном Писании: «Не собирайте сокровищ на земле…» Стало быть, и под землей негоже. Что же, следствие приказано возобновить. Мне нужно побеседовать с врачами, выехать на место преступления. Как найти мне господ Зильбера и Зайончковского?
– Э-э… Господин Зайончковский, насколько я знаю, в настоящий момент в Конь-Васильевке, Михаила Васильевича пользует. А Григорий Акимович, надо думать, на месте. Прикажете вызвать?
– Как вы сказали? Григорий Акимович? А лет ему, должно быть, тридцать пять… тридцать семь?
– Точно так-с. Знакомый?
– Наверное. Сослуживец мой Аким Зильбер, тогда унтер-офицер, спас мою жизнь в 25-м году под Амираджиюртом, за что представлен был к Георгию. Помню супругу его Марью Семеновну и старшего сына Гришеньку. Младший, помню, был, но как звали… С тех пор нам видеться не довелось, но слыхал, что он до капитана дослужился, а сыновья его в Дерпте обучались.
– Да-с. Матушка Григория Акимовича, царствие ей небесное, здешняя уроженка, Ветошникова в девичестве. От деда ему и домик перешел.
– Вот вы и укажите мне адрес этого домика. А я своего знакомца навещу.
– Так если я вам более не нужен, то по делам отправлюсь. Меня в Чепулинском волостном управлении ждут. И вас к дому Григория Акимовича подвезу.
Дрожки мягко катились по пыльной улице. На углу остановились у палисадника перед каменным домом на высоком фундаменте.
– Вот-с домовладение господина Зильбера. Два дома и флигель. Сам хозяин в этом деревянном доме проживает. А каменный сдавал. Но как военные в том годе нас оставили, с квартирантами затруднительно.
Хозяин и гость сидели за обеденным столом. Уже перебрали всех общих знакомых. Наконец, приступили к делу.
– Стало быть, Григорий Акимович, вы самоубийство исключаете? А как же другой врач?
– Да и господин Зайончковский исключает.
– Что же заключение так замысловато составил?
– Политика, надо полагать. Он семейство Коневичей много лет врачует. То, что Василий Михайлович умер от ударов в пах и виски, очевидно.
– А в пах… это ведь на определенные мысли наводит?
– Мысль тут одна: погиб жертвою своей слабости к материальным наслаждениям. Те, кто близко знал покойного, этому не удивляются.
– Григорий Акимович, а вы можете мне представить кого-то из знакомцев покойного?
– Я, Григорий Алексеевич, в лучшие дома Утятина не вхож. Лечу больше мещанские семьи, немного по купечеству, чиновничеству. Да и с ними у меня отношения больше по необходимости, чем по душевной склонности. Вы понимаете деликатность моего положения?
– Да в чем же она?
– Сын выкреста. Родословная на лице моем написана. Вот братец мой не таков: дороден, курнос в маменьку. Он и пошел у нас по государственной линии. Чиновником в столице.
– И что же, вы знакомств совсем не имеете?
– Есть у меня знакомцы, но не так много. Почему-то все больше из немцев. Соученик мой по Дерпту, страховой агент Щапов, служащий почтово-телеграфной конторы Гофман, управляющий имением Барташевских Шпильман.
– Управляющий? А управляющего имением Коневичей вы знаете?
– Не близко. Он Францу Карловичу Шпильману сродни. Вторым браком на племяннице его женат был. Николай Иванович Петров. Чудный старик, добрый, умный, честный. Не очень ему повезло. Дочь от первого брака слегка придурковатой родилась. А весной с ней несчастье приключилось. Надругались над ней и убили. Только на третий день в Щигровском овраге нашли.
– А исправник уверял, что уезд ваш спокойный. Что же, нашли злодеев?
– Где там! Мне кажется, и искали недолго. Впрочем, я как-то не следил за этим.
– Дочь единственной была?
– Нет, есть сын от Софьи Георгиевны. Коленька, гимназист. Хороший мальчик. К теткам своим, девицам Шпильман, на вакациях наезжает. Оттого и знаю.
Через неделю управляющий Петров был арестован. Пытались задержать и его сына, но он бежал.
Глава 3
Перед уходом Елена Игнатьевна разбудила дочь: «Выпей отвар». Зоя захныкала: «Не хочу это
