Эдвард Марстон - Голова королевы
Все присутствующие застыли на месте. Глядя на крошечную блестящую голову с коротко стриженными седыми волосами, они увидели нечто, заставившее их содрогнуться от ужаса: мертвые губы все еще шевелились!
Глава 1
Голова королевы тихонько раскачивалась взад-вперед на легком ветерке. Поразительное зрелище. Шапку рыжих волос, завитых в тугие кудри, в которых поблескивали жемчужинки, венчала диадема. Узнаваемое лицо: высокий лоб, тонкий нос, полные губы. Ее царственная красота была не подвластна возрасту, и это впечатление усиливалось благодаря удивительным глазам. Темные, проницательные, они сочетали в себе властность и женственность, а при определенном освещении во взоре читался и некоторый намек на лукавство. Все, кто встречался с этим взглядом, безошибочно узнавали его обладательницу — Елизавету Первую Тюдор, королеву Англии.
Вывеска постоялого двора была расписана яркими красками. На плечевом портрете было видно, что королева одета по испанской моде: темный лиф платья, пышный воротник-раф[4], атласные рукава, богато декорированные лентами, жемчугом и драгоценными камнями. Жемчужное ожерелье сияющей волной струилось вокруг монаршей шеи, стремясь выплеснуться за пределы деревянной доски, на которой было нарисовано. Столь же роскошной была и обратная сторона вывески. Королевская власть во всем своем великолепии.
Лондон — самый большой, суетливый и шумный город в Европе, процветающая община, выросшая в изгибах Темзы и уже вырвавшаяся за городские стены, изначально очерчивавшие ее границы. Бедность и богатство, зловоние и благоухание, анархия и порядок, блеск и нищета — вот составляющие обыденной жизни города. Гордо возвышаясь над Грэйсчерч-стрит, голова королевы видела и слышала все, что происходило в любимой столице.
— Нэд, этот костюм надо подштопать.
— Да, мистер Брейсвелл.
— Пора подмести сцену, Томас.
— Уже держу метлу в руках, мистер Брейсвелл.
— Джордж, принеси-ка то барахло!
— А где оно?
— Где-где. Где-то лежит, приятель. Ну-ка быстро.
— Слушаюсь.
— Питер!
— Мы не виноваты, Николас!
— Нужно поговорить о похоронном марше.
— Нам слишком рано дали отмашку.
— Не в этом дело. Музыка не та.
Николас стоял посреди внутреннего двора «Головы королевы» и руководил приготовлениями. В полдень закончилась репетиция, вечерний спектакль уже не за горами, и это, как обычно, ввергло всю труппу в пучину паники. Пока все вокруг ссорились, ныли, судорожно заучивали трудные отрывки, в последнюю минуту что-то зашивали или просто бесцельно носились по двору, Николас сосредоточился на мелочах, которые предстояло уладить прежде, чем показать спектакль публике. Островок спокойствия в море всеобщей истерии.
— Я категорически возражаю!
— Это всего лишь репетиция, мистер Бартоломью.
— Но вы исковеркали мою пьесу!
— Уверен, во время спектакля все будет отлично.
— Мои стихи испохабили, а самую лучшую сцену вырезали!
— Ну, это не совсем так, мистер Бартоломью.
— Возмутительно!
Суфлер — важный человек в любой труппе, но в случае с «Уэстфилдскими комедиантами» он стал ключевой фигурой. Николас Брейсвелл был таким способным и изобретательным, что круг его обязанностей постоянно расширялся. Он не только суфлировал, следя за репликами по единственному полному списку пьесы, но и руководил репетициями, помогал натаскивать учеников, распределял ноты между музыкантами, умасливал рабочих сцены, давал советы по поводу костюмов и декораций и обсуждал с церемониймейстером, стоит ли ставить ту или иную пьесу.
Николас был от природы вежлив и умел искусно обходить острые углы, благодаря чему на него возложили еще одну обязанность — успокаивать разгневанных драматургов. Но более всех неистовствовал мистер Роджер Бартоломью.
— Вы слышите меня, Николас?
— Слышу, слышу.
— Безобразие!
— Вы же продали пьесу труппе.
— Это не дает «Уэстфилдским комедиантам» права портить мой текст! — завизжал Бартоломью, дрожа от негодования. — В последнем акте чаще других слышен ваш голос. Я писал монологи не для того, чтобы их произносил какой-то там суфлеришко!
Николас только улыбнулся в ответ. Говорить обидные вещи в пылу ссоры — обычное дело для людей театра, и Николас просто пропустил слова Бартоломью мимо ушей, положил руку на плечо драматурга и ласково проговорил:
— Ваша пьеса великолепна, мистер Бартоломью.
— Я в курсе. Но как об этом узнают зрители?
— Вечером все будет совсем иначе. Проявите капельку терпения…
— Да я был само терпение, — возразил обиженный автор, — но больше молчать не намерен! Моя беда в том, что я ошибочно считал Лоуренса Фаэторна хорошим актером…
— Он великолепный актер, — лояльно заметил Николас. — Он держит в голове более пятидесяти ролей…
— Жаль, что там нет места для роли короля Ричарда!
— Мистер Бартоломью…
— Я немедленно должен поговорить с ним!
— Это невозможно.
— Отведите меня к нему, Николас!
— Исключено.
— Я хотел бы обсудить все с ним лично!
— Позже.
— Я требую!!!
Но это требование, прозвучавшее скорее как стон, осталось без ответа. Понимая, что разгневанный автор только добавляет волнения, Николас решил увести его со двора. Роджер Бартоломью и глазом не успел моргнуть, как суфлер уже препроводил его в кабинет, усадил в мягкое кресло и плеснул пинту хереса. А Николас тем временем вливал ему в уши елей из хвалебных слов и утешений, и драматург потихоньку смягчился.
Лоуренс Фаэторн был одновременно импресарио, совладельцем и ведущим актером труппы. И суфлер вовсе не его ограждал от встречи с расстроенным автором. Скорее наоборот — он защищал последнего от печального опыта, который положил бы преждевременный конец карьере бедняги Бартоломью в театре. Да, возможно, гнев Роджера Бартоломью и был праведным, но он не выстоял был против бурного темперамента Лоуренса Фаэторна. Николас видел, как Лоуренс, взрывавшийся, словно пороховая бочка, услышав малейшую критику в свой адрес, стирал в порошок людей посильнее Бартоломью. Душераздирающее зрелище!
Необходимо учитывать, что Роджер Бартоломью был новичком, только-только покинувшим Оксфорд. Тамошние преподаватели были о нем высокого мнения, а его стихи вызывали немало восторженных откликов. Он был умен, хоть и мучим гордыней, и достаточно подкован в драматургии, чтобы сочинить весьма приличную пьесу. «Трагическая история Ричарда Львиное Сердце» имела все шансы на успех и даже обладала некоторой художественной ценностью. Пьесе не хватало изящества, но этот недостаток с лихвой покрывала прямота, с которой она была написана.
Лоуренс Фаэторн взял текст начинающего драматурга, поскольку в пьесе имелась великолепная главная роль, которую он перекроил так, чтобы его талант засиял всеми гранями. Да, возможно, эта пьеса и истлеет, толком не разгоревшись, но она развлечет публику на пару часов и не станет пятном на добром имени «Уэстфилдских комедиантов», постепенно набиравших известность.
— Я ожидал большего, — признался драматург, когда алкоголь обратил ярость в тоску. — Я возлагал на пьесу большие надежды, Николас.
— И они оправдаются!
— Сегодня утром у меня возникло ощущение, словно меня предали…
— Ох, репетиции часто разочаровывают.
— Где, я спрашиваю, моя пьеса? Что от нее осталось?!
Это был крик души, и он тронул Николаса. Подобно своим товарищам по несчастью, Роджер Бартоломью постигал страшную правду: все не так, как он себе представлял, и драматургов вовсе не превозносят до небес. На самом деле, Бартоломью была отведена очень скромная роль. Юному выпускнику Оксфорда заплатили за его творение пять фунтов, а сегодня он своими глазами видел, как король Ричард впервые появляется на сцене в накидке, стоившей в десять раз больше.
Лоуренс Фаэторн никогда не рассматривал пьесы как выражение поэтического таланта. Для него любое произведение — это лишь подмостки, с которых он может кричать, ослепляя поклонников своим талантом. Лоуренс свято верил, что зрители приходят в театр с единственной целью — посмотреть на его игру, а вовсе не для того, чтобы познакомиться с творчеством драматурга.
— Но что мне теперь делать, Николас? — взмолился Бартоломью.
— Будьте к нам снисходительны.
Николас утешил Бартоломью как умел и поспешил обратно во двор, где приготовления шли своим чередом. Сцена представляла собой прямоугольные подмостки в центре двора, задником служила одна из стен. По сцене разбросали солому, смешанную с ароматическими травами, чтобы перебить запах навоза, доносившийся с конюшни.
При появлении Николаса все бросились к нему за советом: работник сцены Томас Скиллен, костюмер Хью Веггс, Уилл Фаулер, один из актеров, ученик Джон Таллис, переписчик Мэтью Липтон и удрученный Питер Дигби, дирижер оркестра, все еще страдающий из-за того, что препроводил Ричарда Львиное Сердце в могилу не под тот похоронный марш. Вопросы, жалобы и просьбы градом сыпались на суфлера.
