Жан-Франсуа Паро - Мучная война
В первое воскресенье января он повез сына в Версаль к большой утренней мессе. Мальчик с восторгом смотрел на королевский кортеж, следовавший по большой галерее в часовню. Увидев, как король дружески кивнул его отцу, а королева, слегка повернув изящную головку, одарила его милой улыбкой, Луи преисполнился гордости и на обратном пути засыпал Николя вопросами. Счастливый от того, что сына переполняла любовь к королю, комиссар, несмотря на усталость, отвечал ему. Вернувшись в восторге от увиденного, Луи немедленно принялся рассказывать обо всем слугам, и те слушали его, открыв рот и затаив дыхание. Унаследовав от отца талант рассказчика, мальчик приводил множество подробностей, из которых каждый слушатель выбирал то, что ему больше по душе. Партии в шахматы, несколько уроков фехтования и выездки, а также всевозможные развлечения заполнили оставшееся время недолгих каникул. Снабженный множеством свертков, советов и большим запасом айвового мармелада, Луи уехал. Прощаясь с сыном и глядя на его безмятежное лицо, Николя вздохнул с облегчением, однако пообещал себе пристально наблюдать за жизнью мальчика в коллеже и в ближайшее время съездить в Жюйи поговорить с отцами-ораторианцами.
Сам же комиссар полностью отдался страсти, подчинившей себе всю его жизнь, захватившей и тело его, и душу. Его особое положение аристократа, близкого к народу, наличие внебрачного ребенка и характер его ремесла обычно пробуждали в нем чрезмерную щепетильность. Но его связь с Эме д’Арране продолжалась, и он неожиданно для себя обнаружил, что не придает никакого значения условностям. Правда, сначала его постоянно снедала тревога за репутацию девушки, и однажды он осторожно поведал ей о своем беспокойстве. Вместо ответа она, рассмеявшись, принялась тормошить его, осыпать ласками и в конце концов закрыла ему рот поцелуем. Адмирал д’Арране, поглощенный своей новой работой в Министерстве морского флота, по-прежнему принимал его по-отечески доброжелательно, не давая оснований подозревать, что, уподобившись церберу, он примется караулить дочь. Решив с самого начала предоставить девушке полную свободу, он не заметил, как та мягко, но неуклонно начала диктовать ему свою волю, и он, во всем с ней соглашаясь, всегда принимал ее сторону. Впрочем, Николя был сыном маркиза де Ранрея, к тому же придворные во главе с Сартином осыпали его похвалами. Лучшей партии для дочери адмирал и желать не мог. За свою жизнь ему пришлось повидать немало страданий, а потому при виде влюбленных, казавшихся столь счастливыми, душа его радовалась, а сердце таяло.
Почтенное общество в составе Ноблекура, Семакгюса, Бурдо и Лаборда, знавшего мадемуазель д’Арране с самого детства, полностью попало под обаяние очаровательной плутовки. Когда она появлялась в доме на улице Монмартр, лицо старого прокурора, обрамленное пышным париком времен Регентства, мгновенно расцветало, а Семакгюс никогда не упускал возможности насмешливо заявить, что теперь он наглядно представляет, как великий король заигрывал с маленькой герцогиней бургундской. Эме подчинила себе и людей, и животных, включая Марион, Катрину и Пуатвена, что было не так-то просто сделать. Завидев ее, Сирюс и Мушетта мчались к ней навстречу и, выстроившись по обе стороны, словно почетный караул, не отходили от нее весь вечер и даже засыпали возле ее ног. То серьезная и молчаливая, то веселая и бойкая, она с равным удовольствием вела ученые беседы и рассуждала о хорошей кухне, чем окончательно пленила сердца мужского сообщества. И они за спиной Николя поздравляли друг друга с тем, что юной проказнице удалось, наконец, изгнать тяжкие воспоминания о госпоже де Ластерье. Даже Бурдо, обычно мрачно взиравший на любого, дерзнувшего приблизиться к Николя, снял оборону и всякий раз при виде Эме рассыпался в комплиментах. Поистине комиссар чувствовал себя счастливым. Урывая у работы каждую свободную минуту, он встречался с возлюбленной в скромных сельских трактирчиках, где пламенный жар их страсти каждый раз вспыхивал с новой силой, всегда неизведанной и никогда не уступавшей той, что снедала их в предыдущую встречу. Не имея возможности строить планы на будущее, Николя решил положиться на волю судьбы и наслаждался счастьем обладать женщиной, которую он любил и уважал без всяких оговорок.
…Внезапно черная тень, заслонив луч света, падавший в подвал через узкое оконное отверстие, вернула Николя к действительности. Перед ним стоял худой человек в пудреном парике, одетый, как обычно одеваются небогатые горожане; зажав шляпу под мышкой, человек изучающе смотрел на него насмешливым взором. Хотя новоприбывший расположился спиной к свету, Николя различил светлые глаза и плотно сжатые губы, придававшие лицу жестокое выражение; неожиданно незнакомец заговорил:
— Сударь, — произнес по-французски мрачный и унылый голос с едва заметным акцентом[2], — вы, я вижу, чужестранец, и это место произвело на вас впечатление.
— Вы правы, сударь, — вежливо ответил Николя, отвесив в ответ на любезное обращение изящный поклон. — Оно побуждает к размышлениям о тайнах времени и хрупкости человеческого бытия.
Встрепенувшись, неизвестный выпрямился, обнаружив привычку к военной выправке.
— Вижу, вы философ, а значит, француз! Что говорят в Париже о новой королеве французов?
— Подданные от нее в восторге.
— В Вене говорят, что она привязывает их к своим саням, в которых этой суровой зимой она часто ездила развлекаться на балы в Оперу.
— Завидев санки королевы, народ сбегается, чтобы благословить ее величество, и она без счета раздает милостыню.
— И это все, сударь? — В тоне незнакомца послышались скрипучие нотки. — Мне известно, что настроение французов меняется стремительно, и от пылких комплиментов они быстро переходят к яростным проклятиям. Любой успех, даже самый ничтожный, может считаться таковым только в том случае, если его одобрит общественное мнение. Мало найдется народов, чье настроение столь переменчиво, как настроение французов. Разве не вы прозвали предыдущего короля «Любимым»? Но когда его провожали в последний путь, чернь осыпала бранью и освистывала его эскорт!
— Он мог полагаться на преданных ему людей; все они до сих пор оплакивают сего достойного монарха.
— И вы были в их числе?
— Я имел честь служить ему.
— Пользуется ли новый монарх доверием народа?
— Разумеется, сударь. Вера в короля прочно укоренилась в душе французов. Наша преданность и честь не подлежат сомнению.
— Довольно, довольно, сударь, у меня и в мыслях не было оскорблять вас. Я всего лишь хотел поддержать беседу.
Воцарилась гнетущая тишина, затем незнакомец кивнул ему на прощание и удалился. Выходя, Николя спросил у капуцина, не знает ли он, случайно, кто тот человек, что разговаривал с ним. Капуцин поднял голову, явив жиденькую бороденку, и Николя понял, что он не понимает по-французски. Тогда он задал вопрос на латыни. На лице монаха появилось выражение ужаса, и он с поклоном прошептал:
— Imperator, rex romanorum.[3]
И комиссар Ле Флок понял, что он только что разговаривал с Иосифом II, австрийским императором и братом Марии Антуанетты. Интересно, была ли эта встреча случайна или император знал, кто такой Николя? Маловероятно. Тем более что сам император явно не хотел быть узнанным. Николя вспомнил, как однажды один из служащих Вержена сказал ему, что Иосиф II правит совместно с Марией Терезией, но та только время от времени советуется с ним и нисколько не намерена делиться с ним властью. Говорили, что такое положение императора крайне раздражает, и он, желая избавиться от бремени собственной бесполезности, путешествует по своим будущим владениям. Не склонный ни к роскоши, ни к публичным выступлениям, он выискивал изощреннейшие способы избавиться от самой тяжкой для него обязанности, связанной с его саном, дабы иметь возможность появляться на людях в качестве частного лица; таким его и увидел Николя. Ходил слух, что он умел очаровывать собеседников и всегда поощрял столкновения различных мнений, ибо считал, что из костра споров вылетают искры истины. Однако при всей его склонности к дискуссиям он не терпел бесцеремонности в отношениях. И как бы он ни старался устранить препятствия между собой и подданными, под обликом почтенного горожанина всегда угадывался самодержец.
Несмотря на по-зимнему холодный воздух, комиссар смел снег со ступеней фонтана Доннербруннен, в центре которого высилась статуя Провидения, окруженная по цоколю амурчиками, и сел. Почуяв иностранца, словно из-под земли возник чичероне; стараясь изо всех сил говорить так, чтобы его не было слышно, он сообщил приезжему, что нагие статуи, изображавшие четыре притока Дуная, сочли оскорбляющими нравственность, и их убрали по приказу императрицы. Получив от Николя несколько монеток, рассказчик удалился, а комиссар вновь погрузился в собственные мысли. Его пребывание в Вене становилось все более загадочным, и он стал вспоминать странные стечения обстоятельств, предшествовавшие сегодняшнему дню…
