Валерия Вербинина - Черная невеста
Восхитительно безразличные стрелки кружили в вечном вальсе времени, и наконец, когда они показали без четверти восемь, в передней затрещал долгожданный звонок. Простучали бойкие каблучки горничной, а немолодая дама, сидевшая в кресле и только что размышлявшая о привычках и непостоянстве, вцепилась обеими руками в подлокотники до того, что побелели пальцы.
«Боже мой, уж не случилось ли с ней чего?»
– Амалия Константиновна, барышня прибыла…
Барышня. Барышня. Ох, от сердца отлегло. За окнами – Лондон, район Белгрэвия, аристократический и надменный. Но упало слово – барышня, – и исчез Лондон, скукожился и сгинул. Остался один Петербург, воображаемый, но оттого не менее реальный.
…Боже мой, когда же она перестанет сожалеть о былых временах? Когда перестанет вспоминать о них?
– Мама, прости, я опоздала, но это не моя вина…
Но Амалия уже угадала – по выражению лица дочери, – что произошло что-то экстраординарное, иначе Ксения не выглядела бы такой взвинченной.
– Машенька, распорядись… Ужин, конечно, остыл, но это не беда. Будешь чай, пока еду разогреют?
Ксения мотнула головой.
– Не надо, мама… Мне кусок в горло не полезет.
– Что произошло? – тихо спросила Амалия, пристально вглядываясь в дочь.
– Произошло? – Ксения не села, а почти рухнула в кресло. – С точки зрения репортеров, наверное, пустяк… В утренних газетах напишут. Просто на улице умер человек…
Ее лицо исказилось. И, хотя Амалия все поняла, она все же спросила, справедливо считая, что дочери станет легче, если она выговорится:
– Это случилось при тебе?
Кивок.
– Где?
– На Стрэнде. Я хотела зайти в магазин, кое-что купить, и вот…
– Несчастный случай?
– Если человек умирает на улице, то вряд ли это можно назвать счастливым случаем, – сухо заметила Ксения. – Нет, его не сбила машина, он не попал под автобус, ничего подобного. Просто…
Пауза, во время которой в гостиной материализовалась Машенька с чаем, вареньем и пирожными. Ксения невидящим взглядом смотрела на чашку, в которую лился ароматный напиток. Вполголоса сообщив Амалии, что ужин будет подан через четверть часа, Машенька вышла, прикрыв за собой дверь.
– Расскажи мне все, – попросила Амалия, когда молчать стало совсем невмоготу.
Ксения вздохнула. Внешне мать и дочь не то чтобы походили друг на друга, но было между ними какое-то тождество, куда более важное, чем простое сходство. У Ксении овал лица был тоньше и волосы темнее, но больше всего в ее облике поражали глаза. Когда она была рассеянной или задумчивой, ее слегка прищуренный взгляд скользил по предметам, ни на чем не останавливаясь; но неожиданно от какой-нибудь фразы собеседника или мысли она преображалась, и тогда в ее глазах вспыхивало пламя, и взор их становился прямым и острым, как лезвие кинжала. Обе женщины могли считаться красавицами, но было заметно, что Амалия куда больше заботится о своей одежде и внешности, чем дочь. Мать легко было представить на каком-нибудь дворцовом приеме в платье со шлейфом, а вот Ксения на первый взгляд производила впечатление вполне современной девушки, не помышляющей ни о чем подобном. Однако достаточно было присмотреться к горделивой посадке головы, к тонкой изящной шее, чтобы понять, что дочь, в сущности, еще более далека от современности, чем мать, и пожалеть, что она не жила во времена Боттичелли. Уж он-то сумел бы написать ее правдивый портрет.
– Рассказать… – вяло протянула Ксения, собираясь с мыслями. – Да что тут рассказывать, в самом деле…
И все же она решилась:
– Знаешь, он умер почти у меня на руках.
– Мне очень жаль, – сказала Амалия, и эти банальные слова прозвучали совершенно искренне.
– Шел по улице и умер. Да, – Ксения закусила губу. – Вот так, оказывается, все и происходит, и не надо ни войны, ни сражений, ни пуль, ни чемоданов…
Тут, пожалуй, стоит пояснить, что «чемоданами» беженцы из России называли тяжелые снаряды, широко использовавшиеся во время войны.
– И светило солнце, – добавила Ксения, страдальчески морщась. – Обыкновенный такой день, понимаешь… Врач пришел, когда он был уже мертв. Потом полиция захотела знать, что я делаю рядом с телом… Пришлось мне давать объяснения. И как будто этого мало, откуда-то появился репортер и вцепился в меня: что вы думаете, да как это случилось, не жена ли вы умершему…
Она умолкла, растирая ладонями виски.
– Знаешь, самые простые вопросы можно задавать таким пакостным тоном, что… Не знаю, как я сдержалась и не ударила этого наглеца…
Амалия легонько дотронулась до ее руки.
– Мы сейчас будем ужинать, хорошо? То, что это случилось при тебе, полиция и прочее, – конечно, грустно, что так вышло. Но такова жизнь, как говорят французы…
На бледном лице Ксении промелькнуло подобие улыбки.
– Это так, но все же… все же… Ох!
Она откинулась на спинку кресла, прикрывая пальцами глаза.
– Я все понимаю, мама, поверь… Неожиданность, конечно, сыграла свою роль. Шел человек… здоровый, спортивного телосложения… по виду из клерков, таких много в Сити… Костюм, портфель… И ни с того ни с сего…
Простучали каблучки, в дверях показалась Машенька.
– Пойдем ужинать, – шепнула Амалия, поднимаясь с места.
Как и следовало ожидать, ужин не задался. Ксения ковыряла вилкой в тарелке, в то время как мать пыталась отвлечь ее разговором о братьях. Один сын Амалии в ту пору находился в Париже, другой – в Ницце. Но по лицу дочери баронесса Корф видела, что та поддерживает беседу через силу, неотрывно думая о чем-то своем.
– Что с тобой? – не удержалась Амалия.
– Со мной? – Ксения повела плечом. – Ничего.
– Ты сама не своя, – заметила мать, испытующе глядя на нее. – Что еще там произошло, что тебя так задело?
Ксения нахмурилась и отодвинула тарелку.
– Вот именно, – проговорила девушка изменившимся голосом. – Было кое-что еще, это-то и странно. Я никак не могу понять, к чему он это сказал.
– О чем ты?
– Последнее слово, которое он произнес, было «некролог».
– Что? – изумилась Амалия.
– Ну вот, ты тоже удивилась… И я поначалу решила, что ослышалась, но нет. Он произнес его очень четко. Как будто оно означало для него… ну, не знаю… что-то особенное.
Амалия задумалась.
– Сколько ему было лет? – наконец спросила она.
– Примерно тридцать три – тридцать пять, я так думаю. Молодой еще человек, белокурый, курносый, с довольно широким маловыразительным лицом. Типично английская внешность, – Ксения усмехнулась, – лично я не удивлюсь, если англичанки считали его красавцем…
Так, так, стало быть, мы уже язвим. У Амалии немного отлегло от сердца. По правде говоря, ни один из ее детей не внушал ей столько скрытого беспокойства, как упрямая, гордая, замкнутая дочь, которая внешне вроде бы не создавала никаких проблем.
– Почему он говорил про некролог? Вот что странно. Я хочу сказать, это совершенно с ним не вяжется…
Амалия шевельнулась на стуле.
– Как удачно выразился великий Гёте, «сущее не делится на разум без остатка». Логика вообще плохой помощник, если ты хочешь понять людей…
– У меня нет никаких иллюзий по поводу людей, – отрезала Ксения. – Я не понимаю конкретно этого человека. Я не знала его, но вряд ли в его жизни было что-то особенное. Перед смертью он звал кого-то, возможно жену, потому что на руке у него было обручальное кольцо. Говорил о самолете – может быть, они с женой собирались смотреть на полеты. Это все вполне объяснимо, но при чем тут некролог? Он выглядел… ну, не знаю… таким здоровым… По-моему, такие люди предпочитают вообще не размышлять о смерти и обо всем, что ее сопровождает…
Амалия хотела заметить, что человек далеко не всегда контролирует свои слова и поступки перед смертью, но баронесса Корф была женщиной и поймала себя на том, что ей попросту наскучило обсуждать смерть какого-то бедняги на Стрэнде. Да, это трагедия, спору нет, но сколько беженцев из России пережило куда более страшные трагедии, о которых не пишут в газетах, сколько судеб поломала революция, и сколько она поломает еще…
– Честно говоря, я не вижу смысла гадать, что именно тот бедняга имел в виду, – произнесла баронесса вслух. – Ты же сама сказала, что в утренних газетах должны написать о случившемся, и там наверняка будет его адрес. Если хочешь, можешь сходить и поговорить с его женой. Моральное право на это у тебя есть – в конце концов, ты последняя, кто общался с ее мужем…
Однако, увидев, как просияло лицо Ксении, Амалия едва не раскаялась в том, что подала такой совет. «Бедная девочка, у нее нервы на пределе… Она совсем как я, все время терзается, что могла что-то изменить – и не справилась, не сделала… В Ницце, где я создала приют для наших беженцев, она точно так же изводила себя из-за каждой неудачи… да еще тот случай с поклонником, который совершенно выбил ее из колеи… Еле-еле удалось уговорить ее перебраться в Лондон… потому что во Франции на каждом шагу встречаешь русских из той, другой жизни, там тебе не дадут забыть, что мы потеряли родину и обречены скитаться… Но разве в Лондоне лучше? Ювелирные магазины забиты русскими драгоценностями, которые уходят за бесценок… Газеты – что ни номер, то статья о большевиках, с этой типично английской язвительностью, за которой скрывается самый обыкновенный страх… И еще черт меня дернул предложить ей изменить образ жизни, чтобы отвлечься, и найти себе какое-нибудь занятие. И вот – она устроилась печатать на машинке рукописи, поселилась отдельно, словно у нас нет этой квартиры… и если с Ксенией что-нибудь случится, я могу и не успеть помочь ей. – На мгновение в глазах у Амалии потемнело, но она тотчас овладела собой. – О боже, нет, только не это, только не это… Я не переживу, если с кем-нибудь из моих детей что-то случится. Не переживу…»
