Борис Акунин - Весь цикл «Смерть на брудершафт» в одном томе.

Опытный (а даже и не слишком опытный) врач-психиатр при одном взгляде на безжизненное, будто окостеневшее лицо генерал-лейтенанта Бжозовского определил бы, что этот человек с потухшими глазами находится в состоянии долгой тяжелой депрессии. Ему следовало бы пройти курс нервно-восстановительной терапии, полгодика отдохнуть на минеральных водах и потом еще понаблюдаться у хорошего специалиста. Тогда восстановятся сон и аппетит, пройдут мучительные головные боли, и, может быть, решится главное последствие затянувшегося стресса — рассеется навязчивое суицидальное настроение.

Но в обозримом будущем о лечении и отдыхе не приходилось и мечтать, а идея заглянуть в черную дырку револьвера и броситься в нее, как в колодец, Иерониму Казимировичу с каждым днем казалась всё более соблазнительной. В прежние времена он был осанист и щеголеват, любил пустить начальству пыль в глаза и слыл отъявленным карьеристом, но в последние месяцы всё, чем жил Бжозовский — служба, армия, красота векового уклада, — прямо на глазах, с тошнотворной быстротой превращалась в труху. Смотреть на это не было сил, стремиться стало не к чему, и если генерал еще держался, то лишь в силу привычки к дисциплине да из чувства долга.

В расположение дивизии, штаб которой находился в местечке Ломницы, Бжозовский возвращался в глубоком унынии — то есть в обычном своем состоянии. После бесконечных, иссушающих мозг препирательств с солдатскими депутатами решение о наступлении все-таки было принято, но для этого понадобилось вмешательство командарма и льстивая телеграмма комитету от Керенского.

Ни наступать, ни вообще воевать при таком положении невозможно — об этом говорили генералы в своем кругу, уже после завершения переговоров. Беседа началась за завтраком и протянулась до полудня. Судя по рассказам соседей, у них дела обстояли еще хуже: надежды на то, что дивизионные и бригадные комитеты выполнят постановление корпусного комитета, никакой. Командующий на прощанье сказал (они были однокашники по Пажескому): «Иероним, на тебя вся моя надежда». А какая к бесу надежда?

Пыльный «бельвиль» начальника дивизии, клаксоня, разогнал с неширокой улицы стаю гусей, попрыгал по булыжной площади, остановился возле длинного, с пузатыми колонами здания — здесь раньше было коммерческое училище.

Морщась от бензиновой вони (у входа тарахтела и чадила курьерская мотоциклетка), генерал поднялся по ступенькам. Черт знает что: приходится краем глаза следить за часовым — отдаст честь или нет. Если соблаговолит — упаси Бог не козырнуть в ответ, напишет жалобу председателю.

Но часовой лишь проводил генерала скучающим взглядом, а Бжозовский сделал вид, что не обратил на солдата внимания.

Внутри штаба было лучше — почти как в нормальные времена. Стучали пишущие машинки, стрекотал телеграфный аппарат, люди занимались делом. Младшие офицеры четко приветствовали командира, со старшими он здоровался за руку.

Адъютант доложил обстановку на четырнадцать ноль ноль. На передовой всё тихо; в артдивизионе с утра митингуют; пришла шифровка от генерал-квартирмейстера; Константин Иванович (дивизионный врач) спрашивает, довольно ли будет для наступления тысячи двухсот койкомест; с утра приехали из Ударного батальона и ждут — у них что-то важное и срочное.

Бжозовский поморщился: он так и предчувствовал, что с женским воинством будут сплошные проблемы. «Важное и срочное». Обидел их кто-нибудь, или снабжением недовольны, или еще какая-то чушь. Придумали там, наверху, красивую пропагандистскую акцию, и в газетах всё будет выглядеть героически, Европа непременно расчувствуется. Но ведь покалечат, поубивают к черту дур несчастных, и после не отмоешься.

Однако Иероним Казимирович велел себе не рассуждать, ибо приказ есть приказ, и его надлежит исполнять, а не подвергать сомнению.

— Сначала сплавлю этих, из Ударного, — сказал он адъютанту. — Потом шифровку, потом соедините с Константином Ивановичем.

В бывшей учительской, ныне приемной, навстречу поднялись две фигуры: высокая, поджарая и низенькая, грушеобразная. Штабс-капитана, как его, ах да, Романов, генерал уже видел — исправный офицер. Круглолицая тетка с погонами прапорщика несомненно была та самая Бочарова. Оба вытянулись, как на параде.

Бжозовский адресовал даме любезную улыбку. Поколебавшись, протянул командирше руку, потом и заместителю.

— Здравствуйте, господа, то есть госпожи… — Немного сбился. — Хм. Офицеры.

Хотел сказать что-нибудь приветливо-светское, но Бочарова (что взять с женщины, да еще мужички?) встряла:

— Господин генерал, у штабс-капитана Романова сообщение чрезвычайной важности.

Ее помощник кратко и ясно изложил суть: в дивизии действует неприятельская агентурная сеть, которая, судя по всему, поддерживает регулярную сигнальную связь с противником. Существует несомненная опасность, что шпионы известят немцев о месте и часе атаки. Необходимо сохранить эту информацию в полной тайне вплоть до последней минуты. Если наступление произойдет завтра, приказ по частям следует разослать утром — тогда изменники не успеют предупредить врага, ибо сеанс связи у них происходит в ночное время.

Только этого не хватало! Весь расчет точечного удара основывался на факторе внезапности. Если немцы будут начеку, бабье сразу заляжет под шрапнелью и сплошным пулеметным огнем. Может, оно и к лучшему? Жертв меньше.

Неуместную мысль Иероним Казимирович изгнал.

— Не получится утром, — угрюмо сказал он. — План подготовлен, но я обязан согласовать его с комитетом. Без этого солдаты не поддержат атаку вашего батальона. В семнадцать тридцать придет Гвоздев, председатель. Единственное, что возможно сделать: предупредить его насчет шпионов и попросить о сохранении тайны. Гвоздев пользуется большим авторитетом. Если он скажет в комитете, что приказ объявят только завтра, это возмущения не вызовет. Они там все смотрят Гвоздеву в рот.

Романов кашлянул.

— Господин генерал, позвольте спросить, что это за человек.

— Сильный. Умный. С толпой на митинге управляется, как дирижер с оркестром.

— А в смысле партийной принадлежности? Биографии?

Бжозовский раздраженно пожал плечами:

— Понятия не имею! Я, знаете, полицейской деятельностью не увлекаюсь.

По выражению лица штабс-капитана было ясно, что он хочет еще о чем-то спросить. Однако имелись более насущные заботы, чем обсуждать чертова Гвоздева, попортившего Иерониму Казимировичу немало крови.

— Поскольку от батальона зависит успех всего предприятия, я желаю посмотреть на ваших ударниц, — сказал генерал прапорщику — или «прапорщице»? — Командующий предупредил, что завтра приедут корреспонденты, в том числе иностранные. За доброволками будет наблюдать весь мир. И учтите, госпожа прапор… щик. — Бжозовский грозно выставил вперед седоватую бородку клином. — Если я сочту ваше войско непригодным… Вот именно! — Он оживился. — Если батальон покажется мне неготовым к бою, я отменю наступление. Командующий дал мне такое право. Сопровождать меня не нужно. Я хочу посмотреть, как ваши девицы-красавицы покажут себя в отсутствие начальства. Дожидайтесь в штабе.

Три часа Бочарова промаялась, ходя кругами по площади. Успокаивать ее было бесполезно — Алексей и не пытался. Больше всего Бочка ругала себя за то, что не поспела протянуть в батальон телефонную линию из Ломниц. Предупредить «девочек» об инспекции не было никакой возможности.

Сопереживать начальнице штабс-капитан не мог еще и потому, что потратил три часа на сбор сведений о председателе дивизионного солдатского комитета.

Познакомился кое с кем из штабных — не только с офицерами, но и с простыми писарями, вестовыми, самокатчиками. То, что удалось выяснить, не радовало.

Гвоздев (нижние чины любовно называли его «Гвоздь») был из большевиков, а стало быть заведомый противник войны. В последнее время — с началом расследования дела о «запломбированном вагоне» — ленинцы, правда, перестали открыто призывать к миру любой ценой, однако их отношение к «империалистической бойне» хорошо известно. Главный комитетчик, если верить рассказам, долго жил в Швейцарии и вернулся в Россию только после революции. Очень возможно, что в том самом вагоне.

Перед началом совещания Романов был в приемной, рядом с белой от волнения Бочаровой. На площади зафыркал мотор, оба подошли к окну и увидели, как из «бельвиля» вылезает генерал. Лицо у него было не просто мрачное, а прямо-таки черное.

— Беда, — упавшим голосом сказала Бочарова. — Подвели меня девочки…

Но Иероним Казимирович пребывал в черной меланхолии по причине диаметрально противоположной. Батальон Смерти произвел на него сильное впечатление дисциплинированностью, четкостью и организованностью. Генерал-лейтенант уже начал забывать, что такое настоящая воинская часть. Надежда придраться к чему-нибудь и отправить женщин в тыл провалилась. Значит, придется испить трагическую чашу до дна.