Доска Дионисия - Алексей Глебович Смирнов
— Ну, что ж, благодарю вас, — и Анна Петровна, спрятав старую фотографию, ушла.
«Так вот что, племянник… в очках и заика… Безруков! Похититель из архива! Кто же еще? Таких совпадений на таком узком интеллектуальном пространстве не бывает. Остается только старичок — учитель в темных очках. Завтра надо приняться за него. Еще ничего не ясно, но многое собирается в напряженные узлы. Надо посоветоваться с учителем», — учителем она звала профессора Федора Федоровича Андреевского, своего научного руководителя и одного из немногих людей, к которым она могла пойти и полностью раскрыться в своих мыслях.
— Ну, как? Всё в бегах, всё в открытиях?
Как многие очень пожилые и очень одинокие люди, Андреевский всегда внешне пребывал в одинаково ровном деятельном состоянии. За этой ровностью скрывалось глубокое знание людей, истории и периодические провалы мизантропии. Анна Петровна чем-то напоминала ему некоторый тип женщин его молодости — высоких, молчаливо-грустных, как ранняя пышная осень, блондинок. Основное, что он в ней ценил, — ровность.
— Вы, мадам, ровны. Я ни разу вас не видал в истерическом состоянии, хотя женская истерия шествует победно рядом с эмансипацией и равноправием.
Анна Петровна рассказала ему все. Показала фотографии, письма, записки.
— Итак, я делаю резюме. У вас тут не только интерес искусствоведа, но, простите, и чисто природное любопытство. Материал богатый. Эти Шиманские-Велипольские — это для книги. Для книги Чехова, при условии, что Антон Павлович прожил бы еще лет пятнадцать. Это же его герои. Река, старое имение, брошенная невеста, любовница-француженка, заброшенное кладбище, монастырь. Жестокая была бы пьеса, интересно можно было бы написать. Вот вас, как культурного человека, и заинтересовало. Своего рода белые мастодонты, обломки Этны, незаполненные пустоты Помпеи. Любопытно из-под пепла извлечь. С другой же стороны — этот одичавший поп, жулики, племянник-воришка, мото-бандиты с «Жигулями», прибившие старушку, — это мелко, гнусно и, простите, мне жаль, что моя ученица этим занимается.
— Но ведь, Федор Федорович, в руках у этих воришек Дионисий!
— Совершенно верно, у них Дионисий, а у вас в руках есть полный материал для передачи следственным органам: ограбление архива, икона из собора.
— Федор Федорович! Но ведь это все еще только подозрения.
— Вот пускай милиция их и докажет, ваши подозрения.
— Я ищу Дионисия. Как сказал Канауров, русского Рафаэля.
— Ваш Канауров тоже жулик, только просвещенный. Я его помню, встречал в тридцатых годах в мастерской одного художника, который, кстати, разменял свой очень большой талант на подделки. Он там играл какую-то не очень красивую роль то ли при его жене, то ли при любовнице. И знаете, что он тогда продавал? Миниатюры Виже-Лебрен! Ох, мадам, сомнительные у вас знакомства. Впрочем, это уже ваше дело. Ваше.
— Я найду Дионисия, Федор Федорович.
— Упорная вы очень. Это не совсем научный интерес, тут есть элемент авантюризма, нечто от доморощенного Шерлока Холмса. Вы вступили на авантюрный путь, мадам. Вы удачливы, но будьте осторожны. Ну, давайте чай пить. А к старичку сходите… Любопытно, очень любопытно. Фотографии тоже очень хороши. Прямо грим для ненаписанной пьесы. Так и вижу их всех в исполнении старого состава МХАТа!
Через день Анна Петровна была на Балчуге. «Бухарест». Красная реставрированная церковка. За ней дворик. Во дворике висит белье. На скамейке старушки. Обыкновенные старушки. Не старушки, а хор античной трагедии. Собрание виргилиев из Чистилища, или же жэковские ликторы с розгами морали в состиранных морщинистых руках.
Анна Петровна подсела на скамейку. Покосились, но продолжили:
— Петров-то, опять жену бил. Скоро опять на пятнадцать суток поедет.
— Семениха-то, с новым вчера была! Такой тощий, галстук у него, как у пуделя бант. Кудрями машет, бантом вертит и все к Семенихе жмется. Чистый пудель! Ногами и задом так и елозит. Ну, пудель, чистый пудель!
— Простите, вы тут такого старичка в темных очках не знаете?
— Синякова-то? Сорок лет вдоль канавы с палкой ходит. Глухой, слепой, как только в школе детей учил. Чистый глухарь. Вы сами-то из собеса, что ли? Его бы в дом инвалидов сдать пора. Еле ноги таскает. Совсем одинокий. Раньше ему одна дамочка харчи носила, а теперь один-одинешенек. Килькой да хамсой, наверно, питается. Из ума давно выжил, сам с собою говорит и палкой, как младенец, на песке рисует. Да у него два удара было. Ноги волочатся, по земле елозят.
— Елозят, елозят! Он что, тоже тебе пудель? — вступился еще один голос из хора. — Учитель он истории, Синяков. У него мой Шурка учился. Вполне приличный старичок. Вон, в том парадном, номер сорок шесть. Только он никого к себе не пускает.
Анна Петровна подошла к сорок шестой квартире. На ящике были наклейки: «Правда», «Красная Звезда», «Вопросы истории». Синяков П. П.
Звонок. Молчание. Шаркающая походка. Открывается дверь. Бледное старческое восковое лицо. Знакомый овал. Знакомый прищур. Шиманский. Спокойный взгляд человека, переступившего какие-то неведомые ей грани.
«Георгий расстрелян. Андрей убит в Галиции. Значит, Сергей. Сергей Павлович».
— Здравствуйте, Сергей Павлович.
Спокойный взгляд, легкая усмешка чуть тронула уголки бескровных губ. Вежливый жест, предлагающий пройти вглубь комнаты. Они встретились. Пододвинутое услужливо негнущимися руками кресло. Анна Петровна почему-то сразу достала его фотографию, которую она нашла в комнате Beлипольской.
— Это я нашла в комнате покойной Анны Федоровны.
Она развернула пакет с фотографиями из гукасовского архива.
— Это вы с братьями. Это у Велипольских. Я привезла из вашего родного города, Сергей Павлович. Вы можете меня неправильно понять. Знаете, я — искусствовед. Ваш брат, архимандрит Георгий, где-то спрятал ризницу. В ризнице были иконы Дионисия. Одна из них была недавно вывезена в Москву. Я ищу Дионисия, его иконы. Вы же культурный человек. Дионисий — величайший художник. Бога ради, помогите. Вы по каким-то своим причинам скрываетесь, я даже догадываюсь, почему вы это делаете. Вы офицер, но прошло больше полувека. Я не пытаюсь вас ни разоблачать, ни шантажировать, помогите только найти Дионисия.
Шиманский, с трудом нагнувшись, поднес к свету старые фотографии. Перебирая их, чуть улыбался, шевеля, по своей привычке, губами. На ломберном столике, о который он опирался, сверкал белый тонкокостный череп, в его оскаленных зубах поблескивало золото — Анне Петровне стало не по себе от этой иронической улыбки.
Выцветший желтоватый листок фотографии. Он сам — опавшее желтыми осенними листьями человеческой памяти одинокое, голое, случайно не срубленное дерево. На террасе тогда у всех после чая
