Элизабет Редферн - Золото Ариеля

Она постаралась вырваться, но он только крепче сжал ее. Женщина была моложе его на несколько лет — гибкая, с осанкой бывшей красавицы, с черными волосами, перевязанными лентами, и горящими темными глазами. На ней было зеленое шелковое платье, отороченное кружевом на рукавах и по вырезу.

Она сказала презрительно:

— А что я узнала? Я действительно ничего не слышала, но по вашему теперешнему поведению и по тайным посланникам, которые приходили сюда в последнее время и приносили вам деньги, могу догадаться, что вы занимаетесь, как всегда, каким-то мошенничеством — чем-то таким, от чего вы станете богаче, а кто-то другой обеднеет…

Он замахнулся и ударил ее. Потом ударил еще раз, чтобы она замолчала; затем пошел и запер дверь, чтобы никто не помешал ему наказывать ее, хотя никто не стал бы вмешиваться в то, что он делает — ведь это была его жена.

Ловетт пошел в свою контору, сел за письменный стол и начал изучать бумаги, имевшие отношение к королевским верфям, потому что до своего назначения к молодому принцу он несколько лет проработал на этих верфях под началом казначея военно-морского флота сэра Роберта Манселла и по-прежнему, к своему удовлетворению, имел связанный с ними доход. Собираясь выходить, он надел под плащ толстую стеганую куртку, которую надевал всегда, чтобы защититься от ножей убийц.

Хэмфриз снова вышел в сад, туда, где при свете фонаря самый молодой из его садовников, высокий, сильного телосложения юноша лет семнадцати-восемнадцати убирал на ночь инструменты в сарай, отданный в пользование Хэмфризу. Хэмфриз похвалил юношу за то, что тот сделал, и показал ему, как точить серпы и топоры песчаником. Потом отпустил молодого садовника, жившего во дворце, и вышел из сада через северные ворота. После его ухода стража задвинула засовы, ноябрьский туман снова набежал и скрыл луну, а Хэмфриз шел ровным шагом к деревне Холборн, к дому, в котором жил со своей больной матерью.

Они жили в маленьком коттедже из дранки и брусьев, который смотрел на поля, простирающиеся до Кларкенвелла. Когда-то вокруг была пустошь, но теперь к деревне подступали лачуги, таверны и шумные игорные дома, которые кирпичники и ирландцы без определенных занятий выстроили за пределами городских стен, чтобы уклоняться от налогов и от надзора отцов города. Маленький сад, окружавший дом Хэмфриза, был последним оплотом деревни.

В окне коттеджа горела свеча. Мать сидела у огня. Она редко выходила из дому, потому что ревматизм почти согнул ее. Теперь она недовольно посмотрела на сына.

— Тебе не следует оставлять меня одну так надолго, Стивен. Так надолго.

Он снял плащ.

— Нехорошо, что я должна оставаться здесь, — продолжала она, — в темноте, одна…

Он платил соседке, добросердечной женщине, приходившей несколько раз в день узнать, не нужно ли чего-нибудь матери, горят ли у нее свечи, хорошо ли набит дровами очаг. Но он все равно попросил прощения и успокоил ее. Вымыв руки, нарезал матери хлеба и мяса и сам поел вместе с ней. Она переместилась в кресло и стала смотреть на языки пламени, которое разжег Хэмфриз, чтобы отогнать холод ноябрьской ночи, а он сел у письменного стола в углу и, как бывало каждый вечер, делал заметки в своей записной книжке о работе, которую завершил в садах Сент-Джеймского дворца: о посадках и обрезке, о положении луны и звезд, которым подчиняются все настоящие садовники. Делая записи в книжке, он составлял свод садовника.

Планета Меркурий управляет тутовым деревом, поэтому оно обладает свойствами такими же разнообразными, какими обладает сам Меркурий. Тутовое дерево состоит из разных частей: спелые ягоды, по причине их сладости и сочности, разжижают жидкость, а неспелые — связывают ее. Сок листьев — средство от укуса змеи и помощь для тех, кто съел аконит. Веточка дерева, срезанная в полнолуние и привязанная к запястью, как говорят, может быстро остановить кровотечение.

Закончив работу, Хэмфриз помог матери приготовиться ко сну, выйти из дома и дойти до маленькой умывальни. Он был преданным сыном, и порой она чувствовала к нему благодарность.

Он залил водой огонь, задул свечи, старательно запер дверь и ушел в свою спальню.

11

Зачем я нужен Цезарю — не знаю,

Но рад уже тому,

Что нужен я ему,

И эту службу счастьем почитаю.

В ту же ночь, в поздний час, мучился еще один человек. Пытали его в тюрьме, которая называется Каунтер, на Вуд-стрит, что недалеко от Уэст-Чипа, ибо Годвин Филипс, тот самый старинный друг, которому Альбертус рассказал о чудесном письме к Ариелю, носящем на себе знак Джона Ди, хранил и другие тайны, кроме алхимических. Он был католиком, робким и тайным, и теперь сбылись его наихудшие страхи — он оказался в грязной тюремной камере, стены которой сочились сыростью; попал он сюда он по подозрению в том, что ему что-то известно о каких-то ужасных заговорах. Бедное тощее тело Филипса висело на стене, так как его запястья были схвачены железными кандалами, глубоко вкрученными в холодный камень.

«Необходимая жестокость — вот что это такое, — заявляли власти. — Разве не все католики, робкие, тайные или какие-то там еще, являются верными слугами папы и союзниками старого врага Англии — Испании? Разве не все католики — предатели королевства и народа?»

Узник застонал. Пот лился по его телу. Сухожилия тощих старых рук Филипса, обнаженных от локтей до запястий, потому что рукава дублета съехали вниз, натянулись под тяжестью его тела. Смиренный торговец мануфактурой выглядел слишком трусливым, чтобы быть участником какого-то адского замысла; но эти слуги сатаны, якшающиеся с ведьмами, отравляющие королевство Англия ядом своих темных дел, часто умудрялись прятаться под обманчивой внешностью. Таково было мнение Френсиса Пелхэма, который вел допрос; теперь он выжидал, а узник тихо всхлипывал в цепях. Промозглая сырость, казалось, пропитала стены в зеленых пятнах, и крысы возились по углам, куда не доходил свет единственной свечи. Филипс, кажется, не сможет долго молчать. Он утверждает, что ничего не знает, но у всех католиков есть тайны, в которых можно признаться, хотя бы назвать именах друзей-единоверцев, священников и тех, кто укрывает священников.

Пелхэм откинулся назад в своем кресле, оно вместе со столом составляло единственную обстановку этой пустой комнаты. На полу валялись клочья грязной соломы. Пелхэм, человек брезгливый, да еще и пуританин по природе своей, время от времени подносил к носу надушенный платок. Старик, висящий на стене, смердел; но ведь, как напомнил ему Пелхэм, прекратить пытки было исключительно в его власти.

Пелхэм откашлялся и приготовился заново начать допрос.

— Вас видели, — сказал Пелхэм, — в Уэст-Чипе. Вас заметили за беседой с вашим товарищем-заговорщиком по имени Альбертус. Вы перешептывались. Вы вместе рассматривали какую-то бумагу.

Филипс плакал от боли и ужаса. Он не мог не знать, что следующей ступенью после этого допроса будет комендант Уад и угроза дыбы в мрачном Тауэре.

— Альбертус не заговорщик. Эти записки просто об одном опыте…

— Опыте? Что вы имеете в виду?

Пелхэм подался к нему.

Узник, еще больше напуганный, облизнул потрескавшиеся губы. Филипс боялся сказать что-то, что вызовет на его голову новое наказание, потому что заниматься алхимией без лицензии или быть связанным с тем, кто этим занимается, считалось преступным.

— Мой друг Альбертус пытается сделать золото, — прошептал Филипс. — Записки, которые он показал мне, содержат просто некое руководство, некоторые указания…

Пелхэм нетерпеливо фыркнул. Лондон кишит шарлатанами и чародеями; человеческое легковерие и алчность, по его мнению, не знают границ. И ему не хотелось расставаться с подозрениями насчет заговора папистов.

Пелхэм был протестантом до мозга костей, приученным от рождения почитать королеву Елизавету, защищать ее страну и веру ее страны. Имена героев Дрейка и Рейли, которые спасли Англию от Великой Армады, с ранних лет врезались ему в голову, хотя судьбы у них были очень разными — Дрейк давно умер в плаванье от лихорадки, а Рейли, возможно, самый благородный из всех них, томится в Тауэре, обвиняемый — ложно, конечно, — в заговоре против короля Якова.

Жизнь Пелхэма была долгим сражением против предательства испанцев и их католических прихвостней, хотя Англия и заключила мир с Испанией пять лет назад, что было само по себе предательством, как считал Пелхэм, и не только Пелхэм. Но комендант Уад не допустил бы подобных разговоров, потому что у него тоже был начальник, Роберт Сесил, самый могущественный и хитрый человек в королевстве, а он-то и был автором мирного договора. Это он продумал каждое слово договора 1604 года, который предавал их храбрых голландских союзников, продолжавших в одиночку доблестно сражаться против Испании; сражаться, пока борьба не оказалась непосильной даже для храбрых голландцев. Окончательный договор — капитуляция, как считал Пелхэм, — между Испанией и Голландией был подписал ранее в том же самом году. Король Яков послал своих приспешников в Гаагу принять участие в мирных переговорах, в то время как, по мнению многочисленных честных англичан, он должен был бы послать армию для поддержки Нидерландов в их борьбе против испанского господства.