Брэд Гигли - Год гиен
— У тебя нрав гиены в течке! — обвинила ее староста женщин. — Сомневаюсь, что ты можешь назвать имена отцов собственных детей!
— Я уверена, что твой Сани — один из них.
— Услышь ее, о Изида!
Две женщины все еще спорили, когда добрались до дома Хетефры.
Остановившись перед могучим Панебом, загородившим вход, Ханро попыталась заглянуть в комнату через его плечо и, в конце концов, расстроенная, силой отпихнула его в сторону. Кхепура тоже протиснула свою тушу в комнату.
На молитвенной скамеечке Хетефры сидел какой-то человек. Хотя он хранил молчание, его невероятно черные глаза сверкнули, когда он посмотрел на Ханро. Она еще никогда не видела таких черных глаз. Наверное, впервые в жизни женщина вдруг смутилась. Ее руки взлетели к шее, чтобы скрыть следы укусов, которые Панеб в порыве страсти мог там оставить.
— Я понимаю, почему ты не хочешь, чтобы в доме твоей родственницы находились чужие люди, — терпеливо говорил Семеркет человеку со сломанным носом, который возвышался над ним. — Но министр послал меня сюда, чтобы расследовать ее убийство и свершить правосудие.
Громкие угрозы Панеба вышвырнуть Семеркета вон сменились молчанием.
— Убийство? — норажепно прошептал он.
Страх на лицах двух женщин был отражением его собственного ужаса.
Кхепура шагнула вперед, размахивая руками.
— Но мы слышали, что… Что она, наверное, утонула… или что крокодил…
— Ее убили топором.
Панеб обронил такое грязное ругательство, что даже Ханро заморгала. Потом рухнул на пол, и женщина с утешающим бормотанием наклонилась, чтобы обхватить его за плечи.
Кхепура резко спросила Семеркета:
— А откуда вы знаете, что это — убийство?
— Я сам осматривал ее тело в Доме Очищения.
— Но после того как она столько времени пробыла в Ниле, откуда вы могли узнать?..
Кхепура бросила взгляд па Панеба, который теперь медленно раскачивался взад-вперед, онемев от горя.
— Ошибки тут быть не может.
Семеркет не упомянул, что у него есть в придачу кусочек лезвия топора, которым была убита Хетефра. Он собирался тайно порыться в сумках с инструментами, принадлежащими строителям гробниц, чтобы посмотреть, не подходит ли кусочек к какому-нибудь лезвию. Это была главная причина, почему он начал свое расследование в деревне: строители гробниц снабжались более щедро, чем все остальные труженики страны. Если какой-нибудь отряд и владеет инструментами из голубого металла, так это они.
Семеркет поднял глаза и обнаружил, что Ханро глазеет на него с жадным интересом. Их глаза на мгновение встретились, и он подумал, что видел в ее взгляде приглашение к чему-то большему. Чиновник быстро опустил взгляд.
— Пожалуйста, скажи жителям деревни, — закашлявшись, продолжал он, — что я позову их, чтобы расспросить.
Ханро кивнула, собираясь заговорить, но Кхепура ее опередила.
— Это невозможно. Это… должны одобрить старейшины, — сказал она, с легким вызовом задрав подбородок.
— Тогда я начну со старейшин. Завтра.
Кхепура встревожилась:
— Вы останетесь на ночь? В деревне?
— Да.
Толстуха покачала головой:
— Никому не дозволяется быть в этой деревне ночью, если он — не строитель гробниц. Гробница фараона — тайна Великого Дома.
— Министр дал мне дозволение, и западный градоправитель — тоже.
Семеркет поднял знак Тоха, висящий у него на шее на цепи с яшмовыми бусинами.
Ханро протянула руку, чтобы взять золотую пластинку.
Кхепура с отвращением фыркнула. Ханро не обратила на нее внимания, продолжая вертеть знак министра. Хотя она не могла прочитать иероглифы на знаке, но все же улыбнулась Семеркету и выпустила пластинку, так что та с хлопком упала ему на грудь.
Кхепура нервно посмотрела на Панеба, втайне желая, чтобы тот что-нибудь сказал. Десятник встал и ворчливо проговорил:
— Тогда делайте, что угодно. Но вы не можете тут остаться.
— Я должен остаться, чтобы исследовать дом в поисках улик.
Внезапный неожиданный гневный рев Панеба был таким громким, что соседи пустились бегом к дому Хетефры, бросив свой обед и сплетни. Десятник так быстро сдернул Семеркета с каменной скамьи, что у того захватило дух. Яркие вспышки взорвались в голове Семеркета, когда его приложили затылком о каменную стену. Руки хозяина дома сжались вокруг его горла.
Обе женщины кинулись к десятнику, молотя кулаками по его громадным лапам и дергая за одежду.
— Панеб! Отпусти его!
— Панеб, нет!
— Если ты его убьешь, вся деревня ответит за это!
— Панеб, это человек министра!
Семеркет пытался оторвать от себя руки Панеба, царапал его лицо, пытался выдавить ему глаза. Потом, из последних оставшихся сил, ухитрился выдохнуть:
— Почему… ты не хочешь… чтобы я раскрыл убийство твоей тетки?
Этот вопрос, наконец, пробился через ярость Панеба. Глядящий из его глаз демон внезапно исчез. С последним мучительным стоном хозяин выпустил Семеркета, который, давясь, свалился на пол.
Десятник заговорил, тяжело дыша:
— Да, да. Конечно, я хочу, чтобы ее убийство было раскрыто.
Снаружи кто-то сварливо потребовал, чтобы ему дали дорогу, и писец Неферхотеп вошел в комнату мимо вытаращивших глаза соседей. Он был худым и, хотя был все еще относительно молодым, плечи его уже ссутулились из-за долгих лет сидячей работы. У писца ушло всего одно мгновение, чтобы понять, что здесь происходит.
— О боги, — проговорил он. — Что ты натворил на этот раз, Панеб?
Панеб все еще тяжело дышал.
— Скажи ему… Скажи, что он не может оставаться в доме моей тети, Неф. Скажи, что ты ему запрещаешь.
— Хорошо, я скажу. Но кто он такой?
Кхепура и Ханро заговорили в один голос. В конце концов, две возбужденные женщины растолковали Неферхотепу, как обстоят дела.
Реакция писца на известие о том, как умерла Хетефра, была такой же, как реакция остальных.
— Убийство! — наконец проговорил он, как будто не мог поверить в это.
Неферхотеп наклонился, чтобы помочь Семеркету встать.
— Пожалуйста, простите нас, господин. Как вы легко можете представить, всех нас поразила подобная весть. Панеб — ее племянник и, без сомнения, он выбит из колеи…
— Я не хочу, чтобы он тут оставался! — десятник, казалось, приготовился снова ринуться на Семеркета.
— Ну же, Панеб, он — человек, назначенный министром. Если ему нужно…
— Нет!
Лицо писца немедленно и удивительным образом изменилось.
— Послушай меня, — подавшись к Панебу и глядя ему прямо в глаза, проговорил он, — я сомневаюсь, что ты понимаешь, что говоришь. Думаю, ты слишком расстроен, чтобы говорить разумно. Тебе лучше вообще молчать, иначе этот прекрасный господин может вернуться к министру и рассказать ему ужасную историю о нашем… гостеприимстве, — Неферхотеп произнес все это, не моргнув. — Ты меня понимаешь?
Хотя большой рот десятника упрямо сжался, тот опустил голову.
— Хорошо, — сказал Неферхотеп. — Хорошо. А теперь, я думаю, ты должен извиниться и отправиться к себе домой.
— В извинениях нет необходимости… — начал Семеркет.
— А я говорю, что есть. Панеб? — голос писца звучал спокойно.
Десятник повернул голову к Семеркету, не скрывая своей ненависти — она была написана у него на лице.
— Простите, — пробормотал он и ринулся вон из комнаты.
Испуганные соседи быстро отпрыгнули в стороны, когда он проложил себе путь через толпу и устремился по узкой улице.
После его ухода Неферхотеп сделал дрожащий выдох и улыбнулся Семеркету.
— Извините за случившееся. Панеб — наш десятник, лучшего просто не сыскать. Но десятники здесь иногда должны прибегать к грубой силе, и… Он решает все проблемы довольно незамысловато.
Семеркет потер шею.
— Буду иметь это в виду.
Неферхотеп заговорил увещевающим тоном:
— Надеюсь, вы не станете держать против нас зла, особенно — в своих официальных докладах министру?
Чиновник промолчал, а писец продолжал говорить — теперь он был весь сплошное дружелюбие:
— Я Неферхотеп — , главный писец и староста этой деревни. Эта госпожа — Кхепура. Не сомневаюсь, что она уже поприветствовала вас. А это — моя жена, Ханро.
К удивлению Семеркета, писец показал на высокую женщину, которая так дерзко смотрела на незнакомца.
— Так эта госпожа — твоя жена?
Если бы Семеркет выяснил, что шакал женат на львице, он и то не был бы так удивлен.
Неферхотеп продолжал сердечно улыбаться.
— Да, мы женаты почти с самого детства, хотя Ханро воспитывалась в другом месте. Пожалуйста, дайте нам знать, чем мы можем вам служить и как помочь вам устроиться поудобнее. Я хочу быть уверен, что мы сделали для вас все возможное.
— Что ж… Мне бы хотелось поесть, если нетрудно. Конечно, я заплачу за еду.
