А. Веста - Доля ангелов
Я валялся с больным коленом, а он водил Анастасию в «Ударник» на вечерний сеанс, угощал мороженым и покупал цветы.
Ночью, в канун Нового Года меня разбудил поздний звонок. Заикающийся от страха Шулята велел срочно явиться в дирекцию. Через полчаса помятые и перепуганные циркачи уже грузились в крытый грузовик с реквизитом. О том, что нам предстоит выступать перед Вождем на его даче в Кунцево, мы догадались лишь в последнюю минуту. Среди популярных жанров у Сталина были явные антипатии. Если цирк он просто не любил, то цыганские танцы и пение были под запретом, а эстрадный юмор таился на задворках в основном из-за национальности юмористов. «Не каждый юморист – еврей, но каждый еврей – юморист», – шутили эстрадники. Практичный Сталин презирал все бродячее, глумливое, нарочито яркое, таящее подвох и риск.
Мне было приказано показать феномен угадывания, Насте – вызывающе красивый танец с алым знаменем.
– Нас всех расстреляют, – обреченно шептала циркачка, едва мы выехали на правительственную трассу. – После того как мы покажем цирк, нас всех зароют в лесу.
Во время представлений эта милая полноватая брюнетка жонглировала ногами, подбрасывая золоченые чурбачки, последнее время их сменило бутафорское «березовое полено» и гигантские болты, на которые она во время выступления накручивала гайки.
– Прекратить панику! Вы покажете все, на что вы способны. Страна во враждебном окружении, поэтому не болтать и сохранять бдительность. – приказал Шулята.
По странной случайности, а, может быть, по особому заказу, но в ту ночь Шулята выбрал самых молодых циркачей. Проехав полтора десятка километров по правительственному шоссе, машина притормозила у шлагбаума и свернула налево, в свете фар замелькали молодые ели. В коридоре домика охраны, похожем на длинный пропускной пункт, мы встретили выходящих на волю грузинских певцов и немного успокоились. Потный, пахнущий алкоголем Власик приказал обыскать парней, девушек пропустили без досмотра.
В холле висела большая карта, в простенке, подсвеченная лампами, стыла посмертная маска Ленина. Из дальней комнаты доносился шум попойки.
– Мне надо в туалет, – обреченно прошептал жонглер.
– Я пойду с тобой, – поддержал его я.
Страх, непредсказуемость и напряжение готовы были сыграть с нами злую шутку. Двое охранников провели нас в подвал, где располагался туалет. Навстречу нам в сопровождении охранника в штатском мелкими стариковскими шажками двигался Сталин.
Мы вжались в стены. Заметив наши серые лица, Сталин остановился и, покачивая пальцем перед нашими лицами, важно произнес: «Молодежь не должна бояться товарища Сталина, он – друг!» Как и в нашу первую встречу, он говорил о себе в третьем лице, словно некий «Сталин» был легендой, а смуглый грузинский старик с покатыми плечами и выступающим из-под распоясанного френча животом, уважал и побаивался его. Я был поражен, как сильно сдал Сталин.
Ночной ужин вождя народов – самое печальное и жестокое зрелище из всех виденных мною в жизни. Сталин сидел во главе длинного, заставленного бутылками стола. Огромная империя от Балтики до Тихого океана управлялась из-за этого пышного, залитого вином стола. Берия держал противоположный край и исполнял роль тамады. Слева от Сталина скромно стучала вилками «делегация вассалов»: поляки и чехи. Стулья справа от вождя были свободны. В накуренном зале вдоль длинного узкого стола сидело человек тридцать. Было много военных и женщин – жен высоких чиновников и иностранных дипломатов. Гремел патефон. Официантки – рослые и крепкие бабы в белых крахмальных фартуках и кружевных наколках, «метали» на стол вереницы разнообразных блюд.
Нас встретили нестройным гулом радости. Акробатический этюд Насти со знаменем под марш Осоавиахима имел шумный успех. Затем следовал номер «эквилибра на бутылках». Его утвердили специально для выступления «в верхах». Оружие и вино – были излюбленными символами «московских горцев». Удерживая кинжал в зубах, эквилибрист стоял головой на бутылке от шампанского. Балансируя, он ухитрялся одну за другой наполнять рюмки искристым «Цинандали» и ловко скидывал их на поднос.
Я показывал свой обычный номер. Сначала я угадал несколько карт, загаданных чехом Клементом Готвальдом, затем нашел спрятанные часы с цепочкой и поиграл в «фанты» с повеселевшей публикой.
На другом конце стола Берия рассыпал зловещие тосты:
– Предлагаю выпить за Польскую советскую социалистическую республику!
Испуганный поляк оглянулся на Сталина и поднял бокал с шампанским. Сталин морщился, слушая коварные пожелания, словно в эту минуту у него заболели зубы. Поманив меня пальцем, он указал на стул рядом с собой.
– Тебе нравится стол? – обратился он ко мне.
– Очень нравится, товарищ Сталин.
Ординарец, стоящий позади Сталина, положил на мою тарелку гору мяса и зелени.
– Они говорят, что в стране не хватает продовольствия. Почему не хватает? Почему? – Сталин рассеянно и непонимающе оглядел ломившийся стол. – Партия заботится о каждом. Люди не должны голодать!
– Подать полякам жареной медвежатины! – крикнул Берия.
– Сейчас ты пригласишь на танец женщину, у нее плохое настроение, она скучает, – Сталин указал мне на красивую женщину восточного типа, печально отрешенную среди этого полуночного пира.
– Посмотри, ей скучно с нами, – настаивал Сталин. – Такие красивые женщины не должны скучать. Иди, иди...
Сталин положил мне руку на плечо и, подталкивая, поднял меня с места.
На онемелых ногах, я подошел к женщине и кивком головы пригласил на танец. Удивленные гости перестали жевать. Оценив интригу и все поняв, жена министра МГБ положила мне на грудь изящные белые руки. В ее осторожных движениях читалась женственная покорность. Змеиные глаза Берии, не отрываясь, следили за нами.
Моя партнерша рассеянно шла в танце, словно забывая переставлять полноватые ноги, и незаметно оглядывалась на мужа. Я исполнял приказанную партию с улыбкой картонного паяца. Сталин захлопал в ладоши, приказывая прекратить танец, и вновь жестом подозвал меня к себе.
– Где твой отец? – спросил он, должно быть, вспомнив давний предвоенный вечер и «Мальчика-Книгу».
– Расстрелян.
– Как много хороших и замечательных людей расстреляно, – печально обронил Сталин.
Он долго выбирал яблоко из вазы с фруктами и руки его тряслись, потом, отчаявшись выбрать подходящее, он протянул мне всю вазу, как выкуп за расстрелянного фокусника, которого я считал своим отцом.
На утренней репетиции Анастасия непринужденно делала «ласточку» на широкой, крытой цирковым матрасом спине лошади.
– Браво! Браво! – приземистый, широкоплечий человек прервал ее полет трескучими аплодисментами. Я сразу узнал его круглые очки и неопрятную фигуру. Военной форме и строгому костюму министр МГБ предпочитал парусиновые брюки и свободные пиджаки.
Настя вздрогнула, соскочила с крупа лошади, и немного приволакивая в беге ноги, это была особенная манера танцовщиц, что-то сродни земному порханию, – убежала за кулисы.
Подталкивая маленьким сложенным хлыстиком между острых голеньких лопаток, Ральф вывел ее на поклон к гостю. Он до сих пор разговаривал с сухим жестким акцентом:
– Ты помочь обтереть лошадей!
Я нехотя поплелся за Ральфом, обернувшись несколько раз, надеясь заговорщицки подмигнуть Насте, но видел только ее поникшее, пунцовое лицо. Она смотрела под ноги, носком атласной туфельки расчерчивая арену. Министр, похожий на толстого пасюка, скривив губы и выпятив брюшко, что-то шептал ей на ухо.
С этого дня внимание всесильного министра к жизни нашего шапито стало раздражающе приторным и тревожным. После его визитов, Настя подологу пряталась где-нибудь в темном углу, чтобы выплакаться. В тот день я случайно зашел в холодную зимнюю конюшню. За кучей старых попон поскуливал щенок. Я заглянул в угол. Ее наспех наброшенную на плечи шубку я принял за пушистого зверька. Забившись в угол, Настя рыдала, и я долго успокаивал ее, гладил мягкий шелковистый мех, с которым так не хотела расставаться моя рука.
Внезапно она прекратила плакать и села, не поднимая лица. Русые, развившиеся от слез пряди тряслись, и я слышал ее мысли внутри себя.
«Ненавижу, ненавижу! Зачем он приходит? Когда он смотрит на мое лицо, по моим губам ползет червяк. А завтра, завтра, сразу после представления...»
Я затряс головой, сердце плавилось от безумной жалости, но я не понимал ужаса в ее глазах. «Крыса» представлялся мне противным, но неопасным.
«Ральф сказал, что я должна! А ведь я даже не комсомолка...»
Она бросилась мне на шею. Целуя мою грудь под рубахой, опрокинула на сено. Неужели с нами будет так же, как у цирковых коней и собак? Нет, это слишком стыдно. И я, слепой, оглохший, был готов убежать от ее растерзанной шубки. Пошатываясь, я увел ее в свою гримерку. Я помню теплый шелк и мед ее тела, но я не смог сделать того, что хотела она, слишком был испуган, слишком юн. Хрустальный шар, переливающийся всеми красками мира, который все эти годы я носил в своей груди, лопнул и рассыпался режущими осколками, но я по-прежнему любил и боготворил ее.
