Александр Воинов - Западня
Зина уже схватилась за ручку двери, как вдруг увидела глаза девушки — большие серые глаза, глядящие на нее с холодным презрением и в то же время, кажется, даже с жалостью и еще с требовательностью, чуть ли не с угрозой… «Конечно, она подослана, — лихорадочно подумала она. — Но что же делать? Сейчас придет Эрнст… Не впустить ее? Это, пожалуй, еще опаснее, чем впустить».
Фолькенец приходил почти каждый день не позднее семи часов, а было уже без четверти семь. Пальцы Зины до боли сжимали ручку двери, пока наконец, отступив в сторону, она не прошептала побледневшими губами:
— Входи!
Тоня вошла в прихожую. Женщина, которую она увидела, ничем не напоминала ту, изображенную на моментальной фотографии, которую показывал ей в разведотделе Корнев. Там была совсем юная девушка с худощавым лицом, обрамленным короткими кудряшками, славная, как сказал Корнев — «симпатичная». «Запомни отличительный знак, — сказал он, — небольшой шрам над левой бровью. Когда-то Зина упала на катке и поранила лоб о конек подруги».
Шрам? Да, тщательно запудренный, он все же виден был даже в тусклом свете коридора. И, пожалуй, если бы не он, Тоня не поверила бы, что женщина, одетая в богатое цветастое румынское платье, — это и есть та самая «симпатичная» Зина. Но на всякий случай Тоня все же спросила:
— Вы Зина Тюллер?
— Ну и что? Кто тебя послал ко мне?
Тоня молчала.
По тому, как приняла ее Зина, как металась по комнате с лицом, искаженным страхом, Тоня поняла, что не должна была сюда идти и что этот визит может стоить ей жизни. Уйти? Поздно. Это уже ничего не изменит.
— Кто тебя послал? Говори! — шептала Зина, отступая в комнату и движением руки приказывая Тоне следовать за собою.
Тоня в смятении приостановилась у порога. Сейчас кто-то навалится, схватит ее, и все будет кончено. Но когда Зина повернулась к ней спиной, чтобы поправить прикрывающую окно занавеску из старого солдатского одеяла, по ее быстрому движению Тоня поняла, что и она боится, и к ней сразу вернулось ощущение уверенности.
Тоня вошла и опустилась на широкую низкую тахту, покрытую пестрым ковром. Все в комнате — и шкаф, такой же дешевый фанерный, как у нее дома, и стол, покрытый голубоватой клеенкой, и старые обои, кое-где отставшие от стен, — все говорило о скромных возможностях хозяйки, и Тоню это почему-то немного успокоило. Только вот флаконы духов на столике перед зеркалом… Не слишком ли их много? И почему Зина так поспешно засунула в шкаф чью-то фотографию — мужское лицо в резной фанерной рамке?
Наконец Зина присела на маленький стул, спиной к зеркалу, беспокойно взглянула на ручные часы. «И часы наши», — невольно отметил взгляд Тони.
— Вот что, милая, — начала Зина, внимательно разглядывая незнакомку, — запомни: никакой Анатолий Иванович тут никогда не жил. Ясно? И больше не приходи. — И, вновь перейдя на шепот, лихорадочно спросила: — Кто тебя послал, говори! Почему молчишь?
— Никто! Я сама пришла! — твердо ответила Тоня, хотя беспокойство хозяйки комнаты все ощутимее передавалось и ей.
Тени в углах словно ожили. «Уходи, уходи, — грозили они, — или будет поздно».
— Сама?! — У Зины хватило сил саркастически улыбнуться. — Не верю…
— Нет, я сама! — Тоня удивилась тому, как просто и естественно прозвучали эти ее слова. — Ты ведь Зина Тюллер? — вновь спросила она. — Почему ты не отвечаешь на мои вопросы?
— Да, я Тюллер! — с вызовом сказала Зина. — Но с вами я не хочу иметь никакого дела! Убирайся… Уходи…
Она сидела спиной к зеркалу и не видела своего лица, искаженного страхом, а если бы увидела, то, может, сама ужаснулась бы — так оно подурнело.
— Я никого не знаю… У меня своя жизнь, я не хочу ни во что впутываться, — торопливо бормотала она.
Часы показывали уже без пяти семь. Если Эрнст застанет здесь незнакомую девушку, да еще в таком странном облачении, его цепкий ум сразу же заподозрит неладное. И он уже не успокоится, пока не размотает клубок.
Когда она видела автоматы, нацеленные на толпу во время облавы, или обреченных, которых веди на казнь, у нее возникало паническое чувство опасности; со временем это чувство притупилось, но все же не покидало ее окончательно. А сейчас маленькая, приткнувшаяся в углу дивана девушка вызывала у нее безотчетный страх, и с ним она не могла справиться.
— Уходи! Уходи!.. — повторяла она, как заклинание. — Умоляю, уходи!..
И в ее срывающемся голосе, переходящем с истерического крика на едва различимый шепот, Тоне чудилась действительная опасность, реальная угроза, такая, от которой надо бежать немедленно, если, конечно, еще не поздно.
…На ближайшем углу она остановилась и перевела дыхание. Какое счастье, что она не назвала Зине своего имени! Ах, предательница! А Корнев и Федор Михайлович считали ее надежной!
Мимо проехал закрытый автомобиль и завернул за угол. Тоня невольно оглянулась. Машина затормозила у подъезда, из которого она только что вышла. Кто этот офицер? Невысокий, худощавый… Вот, отдав какое-то распоряжение шоферу, он повернулся к Зининому крыльцу. Да это же Фолькенец! Конечно, Фолькенец!..
Тоня прислонилась к стене, чувствуя, как ее оставляют силы. Что, если бы она задержалась у Зины еще на несколько минут? Вот уж это был бы наверняка конец!
Схожее чувство безысходности она испытала осенью прошлого года. Пронзительный, нарастающий рев!.. Казалось, бомба сама не хотела умирать и в мстительной ярости искала жертву. И этой жертвой была она, Тоня, сжавшаяся на дне узкой, осклизлой земляной щели. И когда ухнул близкий взрыв и комья земли больно ударили ее по спине, это вдруг безумно обрадовало ее. Жива!.. Она вскочила на ноги, с поразительной остротой ощущая первозданность белизны снега. Но тут же упала на край окопа, не в силах сделать ни шагу. Она лежала в оцепенении, смотря на небо, не испытывая страха. Когда за амбаром разорвалась еще одна бомба, она даже не шевельнулась. Казалось, иссякла последняя капля жизненных сил…
Когда она рассказала Федору Михайловичу об этой встрече, едва не закончившейся для нее трагически, тот не согласился с Тониным решением вообще позабыть о Зинаиде Тюллер. Нет, осторожность, конечно, необходима, но борьба не кончена, и нужно держать Зинаиду в поле зрения, мало ли как могут сложиться обстоятельства.
Через несколько часов Тоня входила в ворота небольшого каменного дома на Военном спуске.
Бирюков оказался человеком лет сорока, коренастым, круглолицым, с темными от въевшегося машинного масла руками. После обмена паролями он не торопился приглашать ее в комнату, а долго тихо выспрашивал в полутемной передней, кто она и что ей от него нужно. Наконец поверив, что девушка действительно прислана Федором Михайловичем, он провел ее длинным неосвещенным коридором в свою небольшую, скудно обставленную комнату и, придвинув к столу скрипучий стул с фанерной спинкой, пригласил сесть.
— Ты уж прости меня, девушка, — пробасил он, — осторожность в нашем деле — первейшая забота. В прошлом месяце гестапо из нашей группы пятерых забрало, а все по глупой доверчивости: провокатора подослали.
Тоня передала ему все, о чем просил Федор Михайлович. Озадаченный, Бирюков закурил.
— Д-да!.. — сказал он, почесывая кончиками пальцев глубокую залысину. — Федор Михайлович придумает, а ты крутись… Да ведь если я к этому эшелону на сто метров подойду, меня тут же, как воробья, — раз! — и нет. С такими эшелонами у нас особо доверенная бригада работает, да и та на время погрузки изолируется.
— Но так или иначе, а топоры надо доставить, — упрямо сказала Тоня.
Сейчас, когда она выражала волю Федора Михайловича, в голосе ее зазвучала та жесткость, которая и для нее самой была неожиданной, потому что совсем еще недавно она тоже не представляла себе, каким образом удастся пробиться сквозь охрану к вагонам.
Вдруг Бирюков схватил с этажерки карандашный огрызок.
— Подожди, подожди, девушка, — заговорил он. — Давай-ка изобразим путь, по которому пойдут машины… Что-то у меня в голове начало раскручиваться.
Не найдя чистого клочка, он варварски вырвал из какой-то книги титульный лист и огрызком карандаша, зажатым в толстых, неповинующихся пальцах, начал вычерчивать на чистой стороне схему движения машин от эвакопункта до товарной станции порта.
Тоня пристально наблюдала через плечо Бирюкова за неверными движениями его руки, стараясь уловить ход мысли.
— Стоп! — И он поставил жирный крестик около двух тонких волнистых линий, протянутых вдоль порта. — Это железная дорога. А крестик — переезд. Ясно?
— Ну и что? — спросила Тоня.
— Как — что? Переезд — единственное место, где машины могут задержаться. И то если будет опущен шлагбаум…
— А если не будет?
— Ну, это я устрою. Но нужен маневровый паровоз. А обеспечить и то и другое — это уже задача посложнее.
