Андрей Добров - Смертельный номер. Гиляровский и Дуров
Мне вдруг захотелось посмотреть комнату, в которой она переодевалась и красилась перед выходом на сцену. В этом желании была, конечно, неприкрытая эротика. Но здравый смысл говорил мне, что дверь заперта, а ключ хозяйка увезла с собой. Однако я, как мальчишка, в котором инстинкты сильнее разума, сделал несколько шагов и дернул за ручку Лизиной двери. Она распахнулась.
Лиза сидела перед зеркалом в одной широкой блузе, с совершенно голыми ногами, и массировала себе пальцами виски.
– Лиза! – ошарашенно выпалил я. – Почему вы не в Ростове?
Она повернулась ко мне и, как показалось, на секунду смутилась. Но тут же приняла холодный вид и даже попыталась скрыть свои ножки.
– Мне незачем больше туда ехать, – сказала она. – Боже, как болит голова!
– Но как же… Как же наша договоренность? – растерялся я.
– Не беспокойтесь, Владимир Алексеевич, – ответила Лиза, – я уже переговорила с Альбертом Ивановичем. Он обещал все устроить.
– Что устроить?
– Он сказал, что полиция не станет меня трогать.
– Да? – удивился я. – Но на пузырьке остались ваши отпечатки.
Лиза как будто рассердилась:
– Я не знаю! – зло сказала она. – Я не знаю, как Альберт Иванович это сделает, но он пообещал мне, что полиция меня трогать не будет. Он сам об этом позаботится.
– А череп? Что насчет черепа?
Она пожала плечами:
– Альберт Иванович сказал, чтобы я не беспокоилась. Он принял меры.
Я вошел и закрыл за собой дверь. Во мне бурлила злость.
– Я не знаю, что именно наговорил вам Саламонский, – твердым голосом сказал я, стараясь сдерживаться. – Но на вашем месте я бы не стал полностью полагаться на его слова.
Но Лиза только смерила меня непроницаемым взглядом.
– Вы так говорите потому, что он пообещал мне защиту. А вас хватило только на совет поскорее уехать. Уехать и бросить все. Ну, сами подумайте хорошенько – что бы я делала в Ростове? Выступала бы перед тамошними мужиками? Что за жизнь была бы там у меня? Это все, что вы могли мне сказать?
– Но, Лиза, – пробормотал я, – вы несправедливы. К тому же опасность никуда не делась.
– Я пообещала вам себя, а вы решили откупиться подешевле? Пятьдесят рублей на билет – по-вашему, это красная цена такой женщине, как я?
Меня как холодным душем окатили.
– Не играйте со мной, Лиза! – сказал я. – Мне от вас ничего не надо. Вы сами выбираете свою судьбу. Но в будущем попрошу больше ко мне не обращаться.
Я повернулся и взялся за ручку двери. И услышал ее голос за своей спиной:
– Надеюсь вас больше никогда не увидеть.
14
Братская любовь
Я выскочил в коридор с бешено бьющимся сердцем, не видя ничего вокруг. Каков Саламонский! Совершенно очевидно, что между ним и госпожой Макаровой – любовная связь. Но зачем он наобещал ей такого, что сам не в состоянии выполнить? Или в состоянии? Тут я понял, что кто-то дергает меня за штанину. Опустив глаза, я увидел карлика Ваньку.
– Владимир Алексеевич, – сказал он грустно, – хорошо, что я вас встретил.
– Здравствуйте, Иван.
– С Дуровым плохо. Вы бы сходили к нам на Божедомку, поговорили с ним.
– А что с ним такое?
Ванька щелкнул себя по горлу и закатил глаза.
– Пьет?
– О, да!
– Зайду.
– Только не откладывайте.
– Да вот сейчас и зайду, – пообещал я.
Карлик печально поклонился и ушел.
А ведь правда, подумал я, Дуров и в прошлый-то раз был в совершенно развинченном состоянии. Чем ближе рождественское представление, тем страшнее ему становится. Тем сильнее должна быть потребность заглушить страх спиртным. И поскольку Саламонского я не нашел (а теперь даже и видеть не хотел), дел в цирке у меня больше не оставалось. Я оделся в гардеробе, замотал на шее шарф, надвинул поглубже папаху и вышел на улицу. Перед цирком стояло сразу несколько саней, но я решил пройтись пешком – потому что напрямик было короче, чем объезжать весь бульвар на извозчике.
Пока я шел, моя уверенность в виновности Саламонского только укреплялась. Понятно, что этому способствовала ревность, но тогда я не думал об этом. Мало того, я все время возвращался к этому дурацкому скомканному разговору с Лизой, придумывал ей то отповедь, то начинал убеждать… В общем, со всей силы махал кулаками после драки. Потом притормаживал и возвращался мыслями к Саламонскому. Если именно он подстроил те две смерти (а как директор цирка Альберт Иванович мог это сделать легко), то остается один вопрос – зачем? Может, акробат и дрессировщик знали какую-то тайну, которая, по мнению Саламонского, должна быть похоронена – и похоронена надежно? Но, как известно, в цирке очень трудно сохранить тайны, если они не касаются специальных секретов мастерства. Я обдумывал вопрос так и этак, но в голову не шло ничего путного. Зато путь к дому, в котором жил Дуров, показался мне очень коротким.
Я был еще на лестнице, когда из-за дуровской двери послышался лай маленькой собачонки – вероятно, тот самый фокстерьер Пик. Под этот лай я сначала вертел ручку звонка, а потом колотил в дверь кулаком, пока с той стороны не послышался голос хозяина:
– Иду! Иду! Пик! На место! Кого это черти принесли?
– Меня принесли, – сказал я, когда Дуров наконец-то открыл дверь своей квартиры. – Э-э-э, Владимир Леонидович, да с вами действительно нехорошо…
– Вы? – спросил Дуров. – Ну, заходите, коль пришли. Он пропустил меня в коридор и, привалившись к стене, ждал, пока я не разденусь. Дуров был в одном халате. Ноги он засунул в старые ковровые тапочки. Лицо его было опухшим и небритым, шевелюра – всклокочена.
– Прошу к нашему шалашу, – сказал Дуров и поплелся вперед. Я вслед за ним вошел в гостиную, где на столе стояли пустые бутылки, рюмки, бокалы и пепельницы, полные папиросных гильз.
Дуров, чуть не упав, пошарил за диваном и выудил оттуда бутылку вина.
– Чудесно, – сказал он. – Будете?
– Буду, – кивнул я.
Однако дрессировщик никак не мог справиться со штопором – пришлось прийти ему на выручку и самому разлить вино по бокалам.
Я пригубил, а Дуров выпил залпом.
– Что же это вы, Владимир Леонидович, – сказал я укоризненно. – Так ведь и выступать не сможете.
– А черт с ним! – заплетающимся языком ответил Дуров. – Так хоть не страшно. Что, новую афишу уже повесили?
– Нет еще.
– Боятся. И правильно боятся. Все! Черная метка уже есть. Вешай не вешай… Все равно кто-то умрет.
– А если вовсе не вешать афишу?
– Один черт! Налейте еще.
Я налил, но вполовину.
– Лейте! – приказал Дуров.
– Не буду.
– Тогда дайте бутылку.
– Не дам.
Неловкими пальцами Дуров вытащил из коробки папиросу и долго шарил по столу в поисках спичек. Наконец, найдя их, прикурил и выпустил целый клуб дыма. Прищурившись, посмотрел на меня и вдруг смутился.
– Владимир Алексеевич! Стыд-то какой! Стыд! Я на взбесившегося медведя ходил с голыми руками, одним взглядом его подавлял. А тут! Стыдно!
– Ничего, Владимир Леонидович, бывает. Так и на войне – когда в атаку идешь – сначала страшно, потому как противника не видишь. И смерть кажется тебе каким-то черным облаком, которое непременно настигнет и проглотит. А потом, когда самое дело начинается – ничего – страх проходит.
– Проходит… – повторил Дуров.
– Да, проходит. Начинается работа. Работа – великая вещь! Помните кукуевскую катастрофу поезда? Когда несколько вагонов рухнули в яму, размытую дождями под рельсами?
– Ну, конечно.
– Я ведь туда самым первым из репортеров приехал. Заперся в туалете состава, на котором ехала правительственная комиссия, и вышел только в самом конце. Катастрофа была страшная – оторвались паровоз и первый вагон, оторвались три вагона в хвосте. Машинист сплоховал – дал контрпар и буквально раздавил вагоны, которые рухнули в ту пещеру, размолол их вместе с людьми. Туда хлынула жидкая глина, перемешанная с обломками вагонов, и пассажиров живьем погребло под этой массой. Несколько дней вытаскивали. На третий день думали – все, всех вытащили, ан нет – покопали еще и нашли целое кладбище.
– Ужас! – выдохнул Дуров.
– Точно так. И я все время там был и давал телеграммы в «Московский листок». Вы бы меня видели в тот момент – грязный, перепачканный землей – две недели не мылся, весь пропитался трупным запахом. Потом долго не мог есть мясо, полгода – потому как начались обонятельные галлюцинации. Только видел мясо, сразу слышал этот трупный запах.
– Зачем вы мне рассказываете? – скривившись, спросил Дуров.
– Я не сошел там с ума только потому, что все время работал. Я не запил, не повесился, не рехнулся – потому что работал и ни о чем, кроме как о работе, не думал. Вы же перестали думать о работе. Вот вас и засосало в это пьяное болото.
Дуров махнул рукой.
– Не говорите глупостей. Сегодня допью, а завтра – как новенький буду.
– Не допьете и не будете.
Дуров вскочил.
– Да как вы смеете мне такое говорить! Мне! Вы что, знаете меня? Вы меня видите чуть не в третий раз!
