Давид Зурдо - Последний секрет плащаницы
Жиль, усмехнувшись, кивнул и придвинул кресло поближе к столу, чтобы лучше видеть. Книга называлась «Христианские монастыри». Это была копия труда, написанного монахом из монастыря Клерво, аббатом которого, пояснил Жилю священник, был Бернар Клервоский, один из основателей и наиболее активных деятелей ордена цистерцианцев. Книга была толстая и внушительная, в кожаном переплете, истертом тысячами рук, в которых она побывала. Края страниц, загнутые и кое-где истрепанные, были изъедены молью.
Священник раскрыл книгу, чтобы найти указатель. Страницы ее были тонкие и шершавые, сильно пожелтевшие, и казалось, будто они такие ветхие, что могут рассыпаться от неосторожного прикосновения. Список монастырей и аббатств шел после вступления, содержавшего краткий комментарий к книге, написанный, как и ее оригинал, на латыни. Названия монастырей были расположены не в алфавитном порядке, что несколько затруднило поиски. Друзья принялись терпеливо изучать весь список, пока не наткнулись на название «Поблет».
— Вот он! — с воодушевлением воскликнул Жиль.
Зараженный энтузиазмом своего друга, Жак торопливо стал искать указанную страницу. Боссюэ в нетерпении приподнялся со своего кресла и наклонился над книгой, опершись руками о стол. И наконец дрожащим от волнения голосом священник торжествующе прочитал:
«Расположенный в Конка-де-Барбера, в Каталонии, монастырь Санта-Мария де Поблет был основан в 1151 году монахами цистерцианского аббатства Фонтфреда на земле, которую пожаловал им принц Арагона и граф Барселоны Раймунд Беренгарий IV. Впоследствии Педро III Великий, четвертый король Арагона, устроил на территории монастыря королевский пантеон».
Более подробных сведений в книге не приводилось, поэтому друзьям пришлось просмотреть всю остальную литературу, чтобы выяснить точное местонахождение монастыря и другую дополнительную информацию, интересовавшую Жиля. В конце концов им удалось узнать, что монастырь находился неподалеку от местечка Л’Эсплуга-де-Франколи, расположенного к юго-востоку от города Лериды.
Изучение книг заняло все оставшееся утро. Незадолго до обеда Жиль, удовлетворенный тем, что удалось найти, собрался уходить, и священник проводил его до дверей церкви.
— Может быть, ты все-таки скажешь мне, что произошло, Жиль? — не выдержал в последний момент Жак.
Боссюэ, находившийся уже на середине лестницы, шедшей вниз от церковных дверей, повернулся к священнику. Бумаги с записанными на них сведениями о монастыре Поблет слегка качались в руках Жиля от дуновения ветерка. Он улыбнулся с искренней теплотой и на мгновение снова стал тем Жилем, которого священник знал столько лет.
— Озарение, Жак, озарение… — только и сказал он и, повернувшись, пошел прочь.
Священник смотрел на его фигуру, удалявшуюся по пустой улице в сопровождении маленькой полуденной тени, следовавшей за ним по пятам. Внезапно на пересечении дорог Жиль остановился, и священник подумал, что он собирается обернуться. Однако Боссюэ, не поворачиваясь, лишь поднял вверх правую руку и двинулся дальше. Со слезами на глазах Жак тоже поднял в знак прощания руку и, хотя Жиль уже не мог его слышать, прошептал:
— Прощай, дружище.
В этот момент он понял, что никогда больше не увидит своего друга.
17
1507, Гранада, Поблет
После первого допроса брат Бартоломе два дня находился в камере, прикованный цепями к стене. Их длина была такова, что узник мог только лежать или стоять на коленях. Воздух в камере был отравлен зловонием испражнений и мочи, лужи которой не высыхали на каменном полу. Раз в день надзиратель открывал небольшую дверцу внизу двери и просовывал через нее кружку воды и миску с куском хлеба и ломтиком сала.
Боль, бывшая сначала резкой и жгучей, постепенно становилась тупой, далекой. Одежда на Бартоломе была грязной и окровавленной: пытка и содержание в камере были рассчитаны на то, чтобы уничтожить человека морально. Бартоломе не понимал, как такое можно было творить во имя религии. Светской власти нужны были исполнители, которые поддерживали бы ее своими руками. И сам он, оказывается, не ведая того, сражался ради процветания всего этого беззакония. Теперь рыцарь очень раскаивался в этом.
В эти страшные дни, проведенные в полном одиночестве в мрачном, зловещем подземелье, единственным собеседником Бартоломе был Бог, и рыцарь поклялся Ему, что, не дрогнув, отдаст свою жизнь и вынесет все муки и унижения во имя Его.
Второй допрос начался точно так же, как первый. Альгвазилы пришли за братом Бартоломе в камеру и отвели его в комнату, где его уже ждали инквизиторы. Все было по-прежнему, только на этот раз гордая уверенность рыцаря, уничтоженная пыткой, сменилась тихим смирением. И тело, и душа его были измучены.
— Надеюсь, сегодня вы не станете снова упорствовать, брат Бартоломе? Поймите, что, вынуждая нас применять пытки, вы заставляете нас страдать не меньше, чем самого себя, — с притворной мягкостью сказал прокурор.
— Да, я знаю, что вам приходится много страдать, сеньор, — с горькой иронией произнес рыцарь едва слышным голосом. Глаза его неподвижно были устремлены в пол.
Прокурор ничего не ответил на этот выпад и некоторое время молчал, раздумывая. С этим монахом нужно было разговаривать по-другому. Подумав немного, инквизитор снова заговорил:
— Я еще раз вас спрашиваю: вы готовы сознаться в своих преступлениях?
— Мое преступление только в том, что я служил Богу и королю. Я вам уже говорил…
— Довольно! — гневно воскликнул инквизитор. — Если вы не желаете сознаваться, я прочитаю вам ваше обвинение.
— Кто меня обвиняет?
— Это не имеет значения. И не смейте ничего спрашивать. Вы обязаны только отвечать на вопросы.
Брат Бартоломе знал, что на определенном этапе процесса подозреваемому должны были предъявить обвинения, однако он был уверен, что при этом должен был также присутствовать защитник.
— В таком случае где мой адвокат? — спросил Бартоломе, впервые повысив голос.
Прокурор взглянул на рыцаря, приподнявшись со своего стула, и его голова, покрытая капюшоном, наполовину вышла из тени. Брат Бартоломе ждал, что инквизитор закричит на него, но тот заговорил спокойно.
— Вы ничего не можете требовать на этом суде, — сказал он. — Отвечайте на наши вопросы со всей искренностью, моля Господа, чтобы он осветил ваш разум, и все закончится быстро. — Прокурор снова опустился на свой стул и стал задавать вопросы: — Правда ли то, что вы находились в Неаполе вместе с генералом Фернандесом де Кордова в день, когда был арестован Чезаре Борджиа?
Бартоломе чуть было не сказал «да», но вовремя спохватился. Этот вопрос — на первый взгляд совершенно тривиальный — внезапно раскрыл ему глаза. Не из-за предков-иудеев, не по подозрению в ереси его допрашивали сейчас в этих застенках. Дело было в другом: очевидно, инквизиции каким-то образом стало известно об обнаружении в Неаполе святой плащаницы. Не добившись от Бартоломе подтверждения, прокурор продолжал задавать ему вопросы, заведомо предполагавшие положительный ответ. С каждым разом он все сильнее повышал голос и наконец сорвался на крик:
— Правда ли то, что на стене подвала во дворце Борджиа появился лик Господа нашего Иисуса Христа? Правда ли, что святыня, найденная за этой стеной, была привезена в Испанию вами и братом Доминго Лопесом де Техадой? Правда ли, что Великий Капитан скрыл ее от короля Фердинанда?
Взбешенный инквизитор так быстро сыпал словами, что секретарь едва успевал за ним все записывать. В заключение прокурор поднялся со своего места и, подойдя к рыцарю, произнес:
— Вам будет лучше, если вы сознаетесь во всем и расскажете, что было найдено в подвале и где это сейчас. В противном случае мы будем вынуждены вновь подвергнуть вас пытке.
Брат Бартоломе продолжал упорно молчать. Инквизитор, как оказалось, знал далеко не так много, как можно было подумать сначала. Рыцарь понял, что приговор уже вынесен, а судебный процесс был затеян лишь для того, чтобы выпытать у него необходимые сведения. Однако Бартоломе невозможно было сломить: он был полон решимости претерпеть до конца все мучения, чтобы выполнить свой долг перед Богом и уберечь от недостойных святую плащаницу Христову.
На этот раз брата Бартоломе подвергли еще более изощренной пытке. Альгвазилы привязали его к узкому деревянному столу в пыточной камере, и палач, затолкав ему в рот до самого горла мокрую тряпку, стал вливать воду через воронку. Тряпка не позволяла жертве выплевывать жидкость, и вся вода попадала в желудок, мучительно растягивая его.
Во время этой пытки брат Бартоломе обмочился, и содержимое его кишечника вышло наружу. Атмосфера в камере, и без того зловонная, стала вовсе невыносимой, но палачам этот запах страдания и страха был приятнее аромата роз, поскольку он говорил о том, что жертва раздавлена морально и физически и ее упорство наконец сломлено. Однако брат Бартоломе держался, несмотря ни на что. В него влили несколько кувшинов воды, но он так и не открыл прокурору ничего, что тот так жаждал узнать. Рыдая, рыцарь лишь повторил, что служил только Богу и королю и не знает за собой никаких преступлений.
