Елена Афанасьева - Колодец в небо
И разговоры в этом изысканном по нынешнем временам обществе не для меня.
– Володя прислал Лиличке письмо, что «Реношка» куплена…
«Реношка», это что? Неужели автомобиль?! Как новые такси, которые ездят теперь по Москве? Я в такси не ездила еще ни разу. У меня и на извозчика не хватает, дай Бог, чтобы осталось на автобус. За день-другой до зарплаты приходится бегать вслед за своим девятым номером до самой Ильинки.
– Как?! Эльза писала, у него там роман. Некая Татьяна Яковлева. Лиличка вне себя! Володя впервые посвятил стихи не ей, а новой пассии, такого Лиля не прощает! Романы и романчики – сколько угодно. Но место музы при Маяковском прочно занято…
Бог мой! Это они о Маяковском и Лиле Брик говорят! И.М. рассказывала о неком тройственном союзе двух Бриков и поэта и о странной роли этой женщины в жизни Маяковского. Но когда печатаешь его стихи для журнала, трудно вообразить, что кто-то так просто зовет знаменитого поэта Володей и обсуждает тайны его отношений с двумя – а то и более! – женщинами.
– Да уж! Занято место. И музы, и потрошительницы кошелька. Роман романом, а «Реношку» для Лилички он вместе с Яковлевой выбирал! Светло-серую снизу, а верх и крылья черные. «Все, как хочет Лиличка!»
Но не всех интересуют секреты Лиличкиной «Реношки». Кто-то сумрачный не поворачиваясь пьет у окна. Лица не видно. Только рука, словно вылепленная из серого гипса рука на фоне темно-лиловых обоев. Совершенно гипсовая рука. Неживая.
Хозяйка время от времени вынимает из этой гипсовой руки пустую стопку: «Полно! Полно, Котенька! Мы все скорбим! Помянул, и будет! Пьянством нашу девочку не вернуть!»
А! Наверное, это муж умершей хозяйской подруги, о которой говорила И.М. По мужу похоже, что он горем убит. По хозяйке этого не скажешь. Или любовь и дружба так различны, что потери в них чувствуются иначе? Откуда мне знать. За мои девятнадцать лет у меня еще ни дружбы настоящей, ни любви непридуманной приключиться не успело. Я и подруги, кроме своей «больше чем соседки» Ильзы Михайловны, найти не смогла, не то что возлюбленного (пролетарские ухаживания Федорцова, у которого сегодня брызги изо рта летели, наверное, не в счет). В гимназии еще в Петрограде собралась подружиться с дочкой банкира Слевинского Катей, но не прошло и трех месяцев учебы, как Слевинские из России уехали. Не случилась моя первая дружба. Позднее, в рабочей школе в Москве, девочки смотрели на меня как на классовую вырожденку и отчаянно ненавидели мое перешитое из Ильзиного форменое платьице. Где уж тут дружить…
Сижу. Жду. Где же этот камейный профессор? Что ж не идет?!
Хозяйские гости веселятся. Лоснящийся импозантный красавец по имени Лев, окинув меня с ног до головы так, что по спине бегут мурашки, до приглашения на фокстрот не снисходит. Увлекает в танце другую даму в туфлях-лодочках. И верно, к чему ему мои мокрые ботинки. Я б и сама провалилась от стыда, если б в таких пришлось танцевать.
Сижу, разглядываю это непривычное мне общество. Вроде бы и не из «бывших», как управдом Патрикеев называет Ильзиных гостей: «Опять сборище бывших пожаловало!» В этих танцующих, веселящихся, рассуждающих о модных поэтах и последних киношках и «Реношках» людях нет ничего от приходящих в гости к Ильзе бывших княгинь Долгоруких, Адика и Олечки Лопухиных или сестер и кузенов Шуваловых. Но нет в них ничего и от той «прекрасной, чуткой, сердечной толпы» сегодняшнего диспута в Доме печати, слова восхищения которой на коленке записывал рябенький рабкор с немытыми волосами.
Эти другие. Совсем другие. Отличные и от «нынешних», и от «бывших».
Гости щебечут. Кто-то не верит, что в Москве может появиться женщина, разъезжающая в частном авто. Но хозяйка готова и транспортную эмансипацию отстоять:
– Лева, – кивает на едва не пригласившего меня танцевать мужчину, – ездит на своем «Форде», и социалистическое отечество от этого не переворачивается. На то он и киноклассик, чтоб на авто, а не в трамвае ездить. Вы, Дзига, четвертый фильм о Ленине снимите – и тоже разгонитесь на какой-нибудь «Амилкар» или «Бьюик».
Но скромный на вид человек, которого хозяйка Ляля зовет странным именем Дзига, возражает:
– Четвертого фильма быть не может. Это же образное название «Три песни о Ленине». Да я и не Кулешов. За мои гонорары на авто не разъездишься!
– Вы снимаете фильмы? – пытаюсь выдавить из себя подобие вопроса, но вместо слов во рту каша. Отчего это я так разволновалась?!
– «Три песни о Ленине» видели? – спрашивает человек со странным именем Дзига. – Не видели? А «Шестую часть мира»? Тоже нет? Вы в кино-то ходите?
– Хожу, – снова еле выдавливаю из себя слова.
– Что ж вы тогда, милочка, смотрите, если шедевров нового советского кино не видели?! – вскользь бросает в меня упрек хозяйка и исчезает в волне нахлынувшего из патефона танго. Новый киноклассик Лев уже чувственно возложил свою руку на ее спину чуть повыше талии и ведет в танце. Мне остается отвечать в пустоту.
– Что смотрю? «Шахматную горячку», «Процесс о трех миллионах», фильмы с Дугласом Фербенксом в «Волшебных грезах» на Покровке смотрю…
– Фербенкс ваш давно и безнадежно устарел. Киноязык вчерашнего дня… – заводится человек по имени Дзига.
– Разве у кино есть язык?
– А как же! Вы же, прежде чем мысли свои излагать, говорить по-русски научились! А если захотите американцу свои мысли донести, вынуждены будете изучить язык английский…
– Я говорю по-английски… – тихо, себе под нос, бурчу я.
– …чтоб с французом говорить, будете учить французский. А с немцем – немецкий…
– …и по-французски, и по-немецки говорю… – отчего-то продолжаю бормотать я.
Человек по имени Дзига моего бормотания и не слышит, возбужденно продолжает:
– А язык кино универсален! Он не требует перевода! Он понятен всем. Только нужно смотреть не вашего Фербенкса, а настоящее кино! Сочетание кадров – монтаж, могут сказать больше, чем все ваши слова! И ракурс! Главное – ракурс! Я ставлю камеру на водонапорной башне или на портике Большого театра, и с высоты все привычное меняет смысл. Приходите ко мне на кинофабрику, я вам кино с настоящим языком покажу!
И, будто с запозданием расслышав, что я только бормотала, уже не декларируя и обращаясь не ко всем, а только ко мне, нормальным, совсем не пафосным голосом спрашивает:
– Есть ли, милая девица, нечто, чего вы не знаете?! И английский, и немецкий, и французский… Из бывших?
Вечное свое клеймо «из бывших» пропускаю мимо ушей.
– Еще и немного итальянский… Меня мама языкам учила. И отец, пока не погиб.
Вскинутая бровь человека по имени Дзига таит в себе вопрос – не на гражданской ли погиб отец этой случайно забредшей на этот чужой праздник девицы «из бывших». Или мне кажется, что чуть приподнятая бровь таит какой-то вопрос. И я уже сама спешу предупредить:
– В начале семнадцатого погиб. В почтовый поезд бомба попала… А не знаю я многого. Психологию узнать так и не успела. Из университета вычистили. Так же, как и вы, сказали, что «бывшая»…
– Психологию?! – отчего-то ликует человек по имени Дзига. – Коллега! Я после революции в Петрограде на психоневрологическом учился и психологией увлекался. Но потом понял, что кино куда как важнее! Кино – это психология влияния не на одного человека – на массы!
Хозяйка Ляля уже закончила свое танго с киноклассиком по имени Лев и, утерев надушенным платочком две капельки пота со лба, уводит от меня человека по имени Дзига. Ильза говорит, что есть женщины, которые не терпят, если внимание любого мужчины уделено не им. Ляля, вероятно, из таких.
Мне как несостоявшемуся психологу предложена задачка – что в этой женщине есть такое, что держит вокруг нее столько интересных, известных людей?
На вид – зла. Тонкие, слишком тонкие губы, чуть мелковатое для такой крепкой фигуры лицо. И глаза – ножики для колки льда.
Красива, спору нет, красива.
И, скорее всего, умна. Та степень ума, что воистину на лбу написана.
И расчетлива. Очевидно расчетлива.
И недобра.
Кажется, все при ней. Но отчего она так отталкивает? Отчего?
Или мой наивный психологический опыт не удался? И женщина эта добра, щедра и открыта… Просто не к месту пришедшая на ее вечеринку избранных гостей девчонка в нелепых ботинках, оставляющих на ее паркете грязные следы, ей мешает. Не будешь же доброй и распахнутой перед всеми. Хотя отчего «не будешь»?! Мамочка же моя была…
– А вот и Никки! – восклицает так и не проанализированная мною хозяйка, объявляя о приходе мужа, камейного профессора, про которого я, признаться, и забыла, что жду.
Вошедшему лет сорок. Его волосы слегка тронуты сединой, он полон неуловимого очарования, которое трудно описать и объяснить. Ничего общего с тем ощущением холода и колкости, что исходит от его супруги. Словно вместе с ним в комнату вошло иное пространство, и в пространстве этом становится так тепло и хорошо. И хочется только смотреть и смотреть на красивого какой-то ненынешней благородной красотой профессора с классическим профилем. В детстве я таким представляла себе герцога Орлеанского, уж и не знаю, какого именно из той герцогской династии, но обязательно Орлеанского, с тонким длинноватым носом идеальной формы и густыми усами с проседью.
