Евгений Сухов - Княжий удел
Отшатнулся Дмитрий, попятился к выходу. Узкие сени напоминали великокняжескую темницу. Бежать надо, от гнева батюшкиного спасаться, а ноги отяжелели, и не находилось сил, чтобы оторвать их от пола.
Юрий Дмитриевич кликал все настойчивее:
— Семен! Боярин!
И, словно услышав голос своего господина, скатился с лавки боярин, будто хотел сделать шаг навстречу государю.
Первым опомнился Василий Косой, тряхнул он за плечи Дмитрия и зашептал жарко в самое лицо, подталкивая к двери:
— Бежим, брат! Не простит нам батюшка!
Быстро князья сбежали с крыльца и вскочили в седла аргамаков.
Гулко зацокали о булыжник подковы удаляющихся коней.
Юрий Дмитриевич покидал Москву. Уходил князь не празднично, как бывало ранее: под трезвон колоколов, с пышной свитой, а шел тайно, словно опасался чьей-то жестокой мести. Удалялся великий князь, оставленный боярами и брошенный строптивыми сыновьями. Лишь пять бояр осмелились разделить участь некогда великого князя, того самого, который еще вчера безраздельно господствовал по всей Московии, с кем считалась Северная Русь, кого поддерживала Ливония. Власть ушла так же быстро, как скоро покидает запруду вода через разбитую плотину.
Юрий Дмитриевич попридержал коня, посмотрел назад. Снять бы сейчас шапку да поклониться Первопрестольной, но Москва молчала, спрятав от его взора купола церквей в мохнатые предгрозовые тучи.
Дорога лежала на Галич, в прежнюю вотчину Юрия Дмитриевича. Неласково встретила Москва, так же безрадостно и спровадила. Видно, ушла навсегда былинная старина и не прижиться в Москве князьям малых вотчин. И от этой догадки, которую Юрий Дмитриевич пытался спрятать даже от себя, сделалось нехорошо, а значит, его участь — управлять былой вотчиной, что передал Дмитрий Донской в наследство своему среднему сыну.
Уезжал Юрий Дмитриевич из Москвы, чтобы уже никогда не возвращаться в стольный город. Город, которого он добивался всю свою жизнь, отстаивая свое право на стол; город, который был причиной отдаления от старшего брата; город, из-за которого затянулась ссора с племянником, которая лихоманкой сотрясала всю Русь.
Теперь Москву Юрий Дмитриевич оставлял добровольно.
Растерял Юрий Дмитриевич прежний злой задор, присущий ему в молодости. Он устал от постоянных междоусобиц с братом и племянником, князь Юрий устал от жизни. Если бы он был не так стар, то разве отпустил бы от себя бояр? Показал бы им свою силу! А усталость вкралась не только в его тело, она отобрала у него и прежнюю волю.
Москва всегда была своенравным городом. Характер ее отличался от характера других городов, и если б не это ее своенравие и свободолюбие, то разве сумела бы она сделаться Первопрестольной? Обуздать Москву может только молодость и воля и законное право на стол. Этого права не было ни у него самого, и тем более нет его у строптивых Юрьевичей. Остается Василий Васильевич. Вот кому покорится Москва!
В день убийства любимого боярина, в страшном гневе на своих сыновей, Юрий Дмитриевич послал к Василию возницу с грамотой, в которой просил его вернуться на московский престол. Грамоту при свете луны нацарапал дьяк. Иногда Юрий Дмитриевич замолкал и, глядя на струйки копоти, подбирал слова. Он долго не знал, с чего стоит начать послание, а потом, подумав, наказал:
— Пиши так, дьяк… «Старший брат мой, князь великий Московский Василий Васильевич, пишет тебе брат твой младший, князь Галицкий Юрий Дмитриевич. Осерчал я шибко на детей своих, Василия и Дмитрия, за то, что посмели лишить живота боярина Семена Морозова. Старший брат мой, не держи на меня более лиха, сделай мне милость, возвращайся на московский стол и правь нами, как и прежде было. Я же обязуюсь быть тебе верным холопом, смуту не чинить, а на московский стол более права не иметь…» Написал? — спрашивал Юрий.
— Написал, князь, — покорно отвечал дьяк.
— Пиши далее… «Князь Московский, Василий Васильевич, дело свое от дел сыновей моих Василия Юрьевича и Дмитрия Юрьевича я отделяю, поскольку прокляты они отцовским словом. Обязуюсь не принимать отступников вовсе! Об этом же и сыну своему накажу, Дмитрию Красному. Просьба у меня к тебе есть, Василий Васильевич, стар я стал, не вели мне более садиться на коня, когда поведешь полки на супостата. И еще об одном прошу тебя, не неволь меня, ежели надумаешь на Литву идти. Свояк мой там правит, побратим Свидригайло. Оберегай тебя Христос! И на том кланяюсь. Младший брат твой, галицкий князь Юрий Дмитриевич».
Дорога показалась Юрию Дмитриевичу тягостной и, как никогда, бесконечной — длиною в прожитую жизнь! Чего только не передумаешь за это время. Нелегко отринуть от себя родную кровь. Не щенки ведь! Кому, как не им, дело отца продолжать.
От Васьки Косого, смутьяна эдакого, лихо идет. Он и раньше братьев младших задевал, а как подросли, так совсем их прижимать стал. Ладно отец вступился и по вотчинам их рассадил, а так быть бы драке. Видно, Васька Косой и подговорил Дмитрия Шемяку, чтобы боярина Морозова убить. Да еще и Иван Всеволжский, как щенков безмозглых, князей на Семена Морозова науськал.
Юрий Дмитриевич особенно остро почувствовал одиночество, а тут еще ко всему и конь запнулся, зацепившись копытом за камень, и едва не сбросил седока. Не к добру это. Неизвестно, как Галич встретит. Эх, что за судьба такая! Трех сыновей вырастил, а помирать, видно, в одиночестве придется.
Рассвет застал Юрия Дмитриевича в дороге. Туман путался в ногах коней, стеной стоял на пути князя, но он уверенно направлял коня в белесое облако.
Ни дружины с ним, ни славных воинов, только несколько бояр. Кто знает, быть может, ушли бы и эти, да только стары больно. Не лучшее для них время, чтобы искать сытой доли в чужих вотчинах.
Не слал Юрий Дмитриевич вперед гонца с грамотой, который мог бы возвестить о приходе князя в свой город, чтобы челядь успела подготовить князю достойную встречу. И только когда показались деревянные стены детинца, а Юрий Дмитриевич уже отчетливо различал маковки куполов церквей, которые в сизом тумане казались нереальными, сказочными, раздался звон колоколов. Вот оно, приветствие Галича!
Юрий Дмитриевич снял шапку и, украдкой глянув на молчаливых бояр, утер набежавшую слезу. Это был дом, его вотчина, где он полноправный хозяин. Князь легко узнавал голоса колоколов: басил стопудовый Плач Ордынца, вслед ему гудел двухсотпудовый Ревун. Их мелодии долго гудели над городом, а потом запели колокола поменьше.
— Звонят, — сказал кто-то из бояр, — встречают тебя, князь.
Распахнулись ворота, и народ вышел навстречу великому князю. Первым шел епископ. Руки раскинул и на грудь князя принял.
— Постарел ты, Юрий, постарел, князь, — только и сказал владыка. — Бог с этой Москвой. Быть князем в Галиче тоже не малая честь. Не оставляй нас больше своей милостью.
Часть вторая
Старица МарфаВысоко в небе парил ястреб. Он то поднимался под самый купол неба и становился едва заметной точкой, то вдруг стремительно падал вниз, превращаясь в грозную птицу, заставлял прятаться под куст серую куропатку и зарываться поглубже в нору тщедушного хорька. Ястреб не искал поживы, птица наслаждалась полетом, пробуя крепость своих крыльев в упругом потоке ветра. И они, послушные его воле, возносили гордеца на еще большую высоту.
Ястреб наслаждался полетом, так путник, томимый жаждой, не может напиться досыта, так тать одним поклоном не может замолить тяжкий грех. Ястреб все летал и летал, умело лавировал в потоке ветра, словно желал убедиться: а не ослабели ли его крылья в сытой, но тесной княжеской клети? Нет, не ослабел ястреб. Он замечал малейшее движение на далекой земле, видел переполох птиц на речной заводи. Однако не спешил спуститься вниз и тем самым оборвать сладостные мгновения полета.
Василий Васильевич смотрел на любимца с надеждой. Это был ястреб, которого сокольники поймали два года назад. Птицу поили святой водицей, дабы рос он сильным и смелым, скармливали ему свежее мясо. Ястреб одинаково охотно попивал святую воду и сглатывал горячую кровь. Разве мог думать Василий Васильевич, что любимый ястреб, выпущенный в небо с его руки, уже никогда не вернется на кожаную перчатку? И судить его за это грешно, разве способна гордая душа вынести плен?
Прошка Пришелец не мешал разговорами господину, Василий Васильевич любил порой помолчать. Он ехал рядом, зыркая по обеим сторонам. Мысли Прошки были заняты совсем не полетом ястреба. Прошка думал о девке, с которой переспал на сеновале. Спелая была девка, ядреная, из великокняжеской дворни. Поначалу-то все брыкалась, а как прижал покрепче, так и сомлела. До сих пор Прошка чувствовал на шее жар ее поцелуев, вкус пухлых, сладких губ. Он заволновался, вспомнив ту ночь.
Уже прошла неделя, как великий князь Василий прибыл в Москву. Изменники наказаны, закованы в железо и сидят в темницах, только лихоимец Иван Всеволжский где-то скрывается.
