По высочайшему велению - Александр Михайлович Пензенский
– А теперь представьте, милейший Дмитрий Григорьевич, что хотя бы некоторые из этих документов попадут в руки ваших бывших товарищей, – почти сочувственно произнес Спиридович. – Ведь они люди грубые, и методы у них довольно неприятные. Поверьте мне, я на эту тему лекции читаю.
– Но… я ведь ничего не писал… Николай Николаевич, скажите ему, – обратился он за поддержкой к Кулябко, но тут же замолк, понимая, насколько жалко и беспомощно это прозвучало.
– Ну конечно, не писали. Вот только ваши товарищи этого не знают.
– Не волнуйтесь, Дмитрий Григорьевич, – снова положил руку ему на плечо Николай Николаевич, но уже не жестко, как раньше, а почти по-отечески. – Как только все закончится, мы выдадим эти бумаги вам, и вы будете вольны поступать с ними как заблагорассудится. А в довесок к ним еще и десять тысяч рублей. За малую услугу нам и огромную службу отечеству. Ну, правда, придется отсидеться годик-другой где-нибудь в Европе, это мы устроим. Но с деньгами-то не заскучаете даже в самом медвежьем углу.
– Но это же… подло, – все еще цеплялся за соломинку Богров. – Подло и низко!..
– Когда речь идет о судьбе России, не до приличий, милейший! – Голос Спиридовича налился металлом. – Со своей совестью мы как-нибудь договоримся, лишь бы страну спасти! Ну что, готовы слушать или дальше будете из себя барышню корчить?
Дмитрий Григорьевич еще раз с надеждой посмотрел на Кулябко, с тоской перевел взгляд на запертую дверь кабинета и, вернувшись глазами к нависшему над столом Спиридовичу, обреченно кивнул.
– Ну вот и славно, – вернул доброжелательность в голос Александр Иванович. – Продолжаем разговор. Вам, конечно же, известно, что 29 августа в Киев прибывает императорский поезд? В числе сопровождающих государя лиц будет и председатель кабинета министров Столыпин Петр Аркадьевич. Вам предстоит на одном из торжественных мероприятий максимально приблизиться к премьер-министру и дважды выстрелить в него из револьвера, который мы вам выдадим. Патроны, разумеется, будут холостыми.
– Но меня ведь тут же схватят!
– Не переживайте. Во-первых, мы выбрали для… хм… назовем это «представлением»… два места, из которых в случае четкого следования плану вы беспрепятственно сможете удалиться, пока публика приходит в себя: Купеческий сад либо оперный театр. Ну а во-вторых, даже если вдруг кто-то проявит неожиданную сноровку и сумеет вас задержать, обвинять вас будет не в чем – Столыпин жив, патроны в барабане все холостые. Мы на такой случай подготовим для вас пламенную речь, объясняющую мотивы этого перфоманса, и максимум, что вам грозит, – церковное покаяние. Вы ведь православный?
Богров кивнул.
– Ну вот и чудно. Мы теперь будем видеться часто, так как вам придется максимально подробно затвердить все детали, а сейчас уже поздно. Ступайте домой, попытайтесь выспаться.
Спиридович поднялся из-за стола, давая понять, что аудиенция окончена. Кулябко проводил Дмитрия Григорьевича до двери и вернулся в кабинет.
– Что скажешь, Коля? Надо бы к нему наблюдение приставить, как бы он в бега не ударился.
– Хорошо. Завтра утром распоряжусь.
– Завтра праздник, не стоит. Да у тебя и без того сейчас каждый сотрудник будет на счету. Есть у меня здесь один человечек, его и приставлю.
Кулябко согласно кивнул.
– Тебе вызвать мотор?
– Не надо, я пройдусь.
В прихожей он с помощью хозяина облачился в темно-синий летний плащ и кепи английского фасона, привычно приложил руку к козырьку и вышел на лестницу.
* * *
Дмитрий Григорьевич возвращался домой в совершенно сомнамбулическом состоянии. Даже когда в районе Университетского сквера[18] сзади послышалось торопливое цоканье башмачных подковок, не обернулся. Он уже знал, чьи это шаги. Степа догнал его у памятника Николаю I[19].
– Сядем, Дима? – приобнял бывший товарищ Богрова за плечи.
– Все-таки Дима? Не Аленский? – хмуро буркнул Дмитрий Григорьевич.
Они уселись на влажную от тумана скамейку.
– Ну рассказывай, как угощали в доме Кулябки? Чем нынче жандармы потчуют?
– Осетрину ели.
– Жируют, гады! Что хотели от тебя?
Дмитрий Григорьевич посмотрел на Степу, решил, что семь бед – один ответ, и поведал обо всем, кроме папки с подложными донесениями.
– Шантажируют анархическим прошлым, – соврал он, рассудив, что эта версия куда правдоподобней, а главное, выгоднее для него, нежели рассказ о подделке почерка.
Степа сосредоточенно почесал затылок, сдвинув серую восьмиклинку почти на самые брови.
– Хорошо. Тут покумекать надо. С товарищами посоветоваться. Дуй домой, Дима.
Проводив Богрова задумчивым взглядом, Степа дождался, пока тот свернет на бульвар, встал и медленно двинулся за ним. Выяснилось, что при необходимости он умеет ходить, совсем не стуча набойками по мостовой. Осторожно выглянув из-за стены углового дома, Степа как раз застал момент, когда швейцар брал под козырек, распахивая перед Дмитрием Григорьевичем дверь. Убедившись, что Богров скрылся в подъезде, Степа поднял воротник и, не оглядываясь, зашагал по нечетной стороне бульвара в сторону Бессарабки. И совершенно напрасно он ни разу не обернулся: из тени кустов сирени прямо позади скамейки, на которой они с Богровым недавно сидели, вынырнул высокий мужчина в темном плаще и английском кепи с красивыми рыжими усами и, стараясь избегать освещенных фонарями участков улицы, направился за Степой.
Глава 6
Небывало теплый и росный за все последние годы в Петербурге август дал возможность жителям заречных частей города, в особенности Васильевского острова и Петербургской стороны (где еще кое-где сохранились в садах при старых домах плодовые деревья), любоваться дозревшими на воздухе яблоками и грушами. По словам старожилов, подобное явление наблюдается здесь впервые за 27 лет и объясняется отсутствием холодных ветров, сбивавших плоды раньше их окончательного дозревания, к середине августа.
«Петроградская газета», август 1911 года
* * *
К вечеру снова вернулись свинцовые тучи, а над Удельной уже вовсю полыхали молнии и, судя по туманной дымке, опять поливал дождь. Вечерние прохожие убыстряли шаг, тревожно поглядывая на небо и держась за шляпы, опасаясь усилившегося ветра, извозчики поднимали пелерины брезентовых крыш над пролетками, а из Таврического сада, как по сигналу, начали разбегаться гувернантки с вверенными им чадами. Ну а в большой, состоящей из восьми комнат квартире Евгения
