Светлана Гончаренко - Уйти красиво и с деньгами
– Ну хорошо, говори!
Лиза приподняла уголки рта, а взор устремила к кончику собственного носа. Именно это выражение, уверяли тетку в Павловском институте, должна сутками удерживать на своем лице благовоспитанная девица.
– Я думаю, – сказала Лиза в меру убежденно, в меру наивно, – что мы должны отнести шпильку Пшежецким. Пусть Антония Казимировна что хочет, то с ней и делает – отдаст дочке или себе оставит. Для нас главное – сбыть вещь с рук.
Тетя Анюта немного подумала и удивленно заметила:
– Ты, Лиза, пожалуй, права!
«Конечно права! – ликовала про себя Лиза. – А мы поглядим, что сделает прекрасная Зося».
Антония Казимировна Пшежецкая была поражена и уязвлена внезапным визитом соседок, потому что не было на ней в ту минуту выходного крепового платья, черного, как бездна. Было домашнее, бумажное, в клеточку, не для чужих глаз. Ее полуседые волосы, свернутые на затылке в кукиш, не покрывала густейшая траурная наколка, а на шее висел какой-то серенький крестик вместо золотого, благословленного, как однажды хвасталась Кася, каким-то примасом. Сама Кася тоже была в затрапезном буром ситце.
От смущения Антония Казимировна напустила на себя страдальческий и надменный вид.
– Чем могу служить любезной Анне Терентьевне? – спросила она упавшим голосом.
Вежливость она, как и Натансон, выражала в третьем лице.
– Наша няня на улице нашла головную шпильку, – сразу же приступила к делу тетя Анюта, которая со своей стороны скроила гримасу светскую и непроницаемую. – Это славная вещица хорошей работы. Я показала ее Натансону. Он уверен, что шпилька принадлежит вашей старшей дочери.
Антония Казимировна вздрогнула, побледнела и сухо спросила:
– Где няня, вы говорите, что-то нашла?
«Господи, и чего они обе так ломаются!» – подумала Лиза, а вслух сказала:
– На кладбище нашла, возле склепа Збарасских.
Послышался глухой шлепок: это Анна Терентьевна от неожиданности выпустила из рук ридикюль, и тот упал к ее ногам. На какое-то время она потеряла дар речи.
– Там есть ступеньки вниз, и шпилька лежала на предпоследней, – добавила Лиза.
Мать и дочь Пшежецкие переглянулись. Они ничего не понимали. Анна Терентьевна бессмысленно возилась с ридикюлем. Наконец она пришла в себя.
– Катенька, я знаю, прелестно рисует, – сказала она голосом чересчур сахарным для светской дамы. – Мы так давно у вас не были! Лиза мне все уши прожужжала: хочу видеть последние Катенькины штудии.
«Нужна мне Кашина пачкотня! – усмехнулась про себя Лиза. – Но тетя боится, что я еще что-нибудь брякну».
– Кася, покажи гостье свой натюрморт, – величаво распорядилась Антония Казимировна.
Каша и Лиза друг за дружкой покинули гостиную. По темному коридору они устремились в Кашину комнату. Дом у Пшежецких был в один этаж, низенький. Касе прямо в окна упирались мелколистые ветки сроду не стриженных желтых акаций. И без акаций было бы здесь мрачновато: стены серые, кровать из темного дерева, в изголовье резное распятие с худеньким, в муке изогнувшимся Христом. У ног Христа Кася пришпилила сухие веточки.
На других стенах висели ее собственные произведения, сделанные в рисовальных классах Ефима Мохова. Красовался тут и гипсовый цветок, и гипсовый кирпич, из которого горой рос ноздристый правильный нос. Изобразила Каша и человеческий череп. Этот череп, скорее всего, был не гипсовый, а самый настоящий, потому что у него недоставало нескольких зубов.
«Ну и тощища у них дома, – подумала Лиза. – От этих картинок прямо мороз по коже! Не зря Зося не боится по ночам ходить на кладбище».
Кася достала папку, где было еще несколько рисунков. Рисовала она хорошо, уверенно, но выбирала на редкость тоскливые сюжеты. Интересно, сама-то она не скучала?
В гимназии Лиза никогда Касю не дразнила, но про себя, как и все, звала Кашей. Каша была рыжеватая, как Зося, только совсем некрасивая и с очень неправильными зубами. Вечный акцент – «сказава, узнава», – добавлявший Зосе прелести, у младшей сестры становился настоящей кашей во рту (отчасти потому ее и дразнили). И характер у Каши был какой-то невнятный и унылый. Однако Лиза догадывалась, что Каша вовсе не размазня, просто очень гордая.
Последний рисунок Каша назвала самым удачным, хотя ничего хорошего в нем не было: посреди мятых тряпок стоял чугунок, чумазый даже на ощупь (Лиза его потрогала, и кончик пальца сразу стал сизочерным).
– Эту самую шпильку нашла я, а вовсе не няня. Про няню тетя для приличия говорит. Шпилька действительно была на кладбище, – сказала Лиза, глядя в Кашины блеклые глаза.
Каша потупилась.
– Мне почему-то кажется, что твоя мама сейчас начнет отпираться и скажет, что шпилька не Зосина. Взрослые дамы врут на каждом шагу, – продолжала Лиза. – Все это не по мне. Скажи, есть у твоей сестры две шпильки в виде павлиньих перышек с синими камнями в серединке? Не ври только, я все равно правду узнаю.
– А зачем тебе? – спросила Каша с подозрением.
– Надо! Меня тетка этой шпилькой вконец замучила: зачем подняла? Зачем домой принесла? Столько шуму из-за ерунды!
Гордая Каша ломаться не стала:
– Допустим, я видела у Зоей такие шпильки. И что с того?
– Да ничего! Вернем ей шпильку, и дело с концом.
– А при чем тут кладбище?
– Откуда я знаю? Шпилька почему-то там лежала, на ступеньках склепа. Может, Зося цветочки носила на гробы Збарасских?
– Она никогда этого не делает, – мотнула Каша головой.
– Ах, да не все ли равно! Давай лучше пойдем и послушаем, что про это говорят тетя и твоя мама.
Каша очень удивилась:
– Как это – послушаем?
– Обыкновенно – выйдем в коридор и за вешалкой спрячемся. Оттуда из гостиной все отлично слышно. Мне интересно знать, что они про шпильку говорят.
Кася снова вскинулась:
– Подслушивать? Это низко!
– Почему? Было бы низко, если бы они секретничали и друг другу душу изливали. Только они совсем не подруги и видятся всего-то раза три в год. Светская болтовня, ничего больше. Но я терпеть не могу, когда меня отсылают из комнаты со словами «Тебе это рано знать», а сами болтают про какое-нибудь малиновое варенье.
– Я никогда не подслушиваю! – упиралась Каша.
– Ну и пожалуйста! Ну и глупо! Пропускаешь много интересного. А я всегда, с самого детства, именно так и поступаю. Вообще-то няню с кухаркой куда любопытнее послушать, чем тетю – что в каком случае она скажет, я и так наперед знаю. Но теперь, когда речь идет о Зосиных сапфирах… Какая же ты, Кася, трусливая!
Лиза решительно встала и побежала на цыпочках к вешалке в коридоре. Туфли у нее все-таки немножечко поскрипывали, но вряд ли в гостиной это можно было расслышать. А вот вешалка подвела: из-за того, что стояла жара, одежды там было кот наплакал. Висели только какой-то убогий пыльник, наверное еще штабс-капитанский, да чье-то шелковое пальто с плесенным душком.
Лиза завернулась в полу пыльника. В это время Каша приблизилась к ней, причем в одних чулках. Неглупо! Лиза втащила ее под кров пыльника, и обе уставились на дверь гостиной, которая была рядом. Полузакрытая дверь оставила им для обзора порядочную щель. Щель эта светилась послеполуденным жаром, немного осаженным серенькими летними занавесками. В ней двигалось, чуть меняя очертания и скрипя стулом, большое белесое пятно: это тетя Анюта в своем бледном миткале сидела прямо напротив двери.
– Ах, дорогая, – говорила она своим светским голосом, – я никогда не трачу лишних слов, но я всегда, всегда на вашей стороне. Я сама так много страдала! Так много боли погребено в этой груди!
Мелькнула, блеснув колечком, теткина рука и прижалась к миткалю. Сочно скрипнул стул.
– Поверьте, я ценю ваше сочувствие, – отвечала, как всегда, в миноре Антония Казимировна, и слезы слышались в ее голосе. – Я очень одинока. Кася тоже ни с кем не может коротко сойтись. У нее нет подруг, хотя она всегда очень похвально отзывается о вашей Лизе.
Кася засопела рядом, и Лиза поняла, что ее смертельно ненавидят.
– Мать всегда страдает более всех, – сказала Анна Терентьевна, подхватив унылый мотив своей собеседницы и даже вздохнув на той же ноте. – Я тоже познала родительские радости и горести, заменив Лизе мать. Я так много страдала…
«Из-за меня, что ли?» – обиделась про себя Лиза. Она не помнила за собой тяжких грехов, которые заставляли теперь тетку стонать, тяжело вздыхать и даже всхлипывать в гостиной Пшежецких.
– Мы не только несчастны, но и отвержены, – прошептала Антония Казимировна. – У Зоей золотое сердце – если б вы знали, какое! – но она сумасбродка. Еще в прошлом году Лесковский делал ей предложение. Она колебалась. Пускай Песковский беден, необразован, некрасив собой, пусть ему сорок девятый год – но это был честный выход.
– Как интересно! Совсем как в «Бесприданнице», – шепнула Лиза Каше, но та обиделась за Зоею и так разозлилась, что ответила толчком в бок.
