Далия Трускиновская - Государевы конюхи
И понимали конюхи, что не в тех дед годах, чтобы аргамаков выезжать, и не нашлось ни одного, кто хотя бы усмехнулся…
Вдруг дед словно опомнился и поднял обычный шум — коней расседлать, покормить, сбрую сдать, порядок навести! Праздник праздником, а выгребать навоз из конских стойл каждый день полагается!
Но недаром же была Масленица! В самый разгар дедовых нравоучений прибежал за ним гонец — сынок дедовой внучки Татьяны и Родьки Анофриева, Алешенька. Велено ему было звать батьку и прадеда к столу — у Татьяны обед поспел, а блинов баба, встав с утра к плите, напекла на целый стрелецкий полк.
Дед махнул рукой — не всякий день званые блины случаются, да и государь уже порядок оценил, похвалить изволил, можно и денежного награждения вскорости ждать, — кликнул Родьку Анофриева и поспешил к Татьяне.
Конюхи переглянулись — теперь можно было и дать себе передышку.
— В прошлом году я выезжал на Пардусе, так рубль мне пожаловали, — вспомнил Богдаш. — А летом в Коломенском мы с Семейкой государя тешили, с седла на седло скакали, друг дружку из седел выдергивали, тоже по полтине получили. Может, и на сей раз рубль получу?
— Поделиться не забудь, — напомнил Тимофей. — А что, братцы, ведь на конюшнях чистота — хоть с полу кашу ешь, какого ж беса нам тут сидеть? Дед хорошо если утром заявится, подьячие наши тоже на радостях умелись, сам видел, как Бухвостов улепетывал. А Кондырев — он добрый. Пойти, что ли, на реку, хоть один бой поглядеть?
— А ты, Тимоша, в стенке стаивал? — спросил Данила.
— Кто смолоду беса не тешил? — вопросом же отвечал Озорной. — Доводилось!
— А как же ты бился?
— Ты про что?
Даниле не хотелось объяснять, что он имел в виду малый рост Тимофея. Парень знал, что для кулачного бойца главное — мощный удар сверху вниз, а как же Тимофей-то бил? И как защищался?
— Неловко тебе, поди, было, — попытался он извернуться. — Бойцов-то в стенке не по росту подбирают. Что, коли против тебя стоял дядя вроде нашего Богдана?
— Ну и бил я дядю с правой руки в грудь или даже в брюхо. На левую руку его удар принимал, а сам туда бил, где он прикрываться не привык. Дядя-то выучен башку оберегать!
— Ты, Данила, гляжу, не на шутку биться собрался! — заметил Богдаш. — Только с конюшен уходить не вздумай! Бойцов-то кулаки не кормят — разве таких, как Одинец или Трещала. А прочие все где-то служат или ремеслом кормятся. А то с конюшен сбежишь — да и будешь потом у Никольских ворот корочки у подьячих просить!
Данила покосился — Богдаш явно готовился перечислять его боевые подвиги, включая вчерашний позор. Однако Желвак опять словно на самой грани удержался.
Как всегда, конюхи вышли Боровицкими воротами. Тимофей зашел в церковку Рождества Иоанна Крестителя, устроенную тут же в воротах, и пробыл там столько, что Семейка отправился его вызволять.
— Ты тоже за ним присматривай, — велел Богдаш Даниле. — Великий пост на носу, а он как редьку с квасом есть начнет, так сразу душой возносится и в обитель проситься начинает. Я ему покажу обитель!..
— Так коли душа туда рвется?
— Ты его, пса бешеного, не знаешь. Он в обители недели две, много — три поживет, кто-нибудь ему слово поперек скажет, и он, Тимофей, всю обитель по камушку разнесет. Сам опозорится и Аргамачьи конюшни опозорит!
Дойдя до Водовзводной башни, конюхи повернули налево и поверху, по-над рекой, отправились туда, где шумел народ и вовсю били накры.
— Как бы узнать — кто на льду? — спросил Тимофей.
Богдаш и Семейка разом поднесли к глазам сложенные крышечкой ладони.
— Ямщики, что ли?
— Нет, это, видать, Харлама Обросимова стенка, он в прошлом году с Одинцом выходил, в этом сам молодцов грозился собрать… Вон он, Харлам, в челе стоит, вон его бородища!
— Да не Харлам это…
Подошли поближе.
— Точно — Харлам! А против него — гляди, Данила! — зазнобушка твоя, Трещала с братией!
— В который раз сходятся-то? — спросил Тимофей забравшегося чуть ли не на подошву кремлевской стены парнишку.
— В первый! Да это бой нестоящий! — как знаток отвечал парнишка. — Не бьются — отдыхают!
— Ишь ты! Сам бы вон вышел на лед да и отдохнул! — одернул знатока Тимофей.
— А парнишка прав, — приглядевшись, заметил Семейка. — У Трещалы завтра-то главный бой. Одинец своих бережет, а этот, гляди, на лед выводит, да такого противника сегодня выбрал, чтобы вполсилы с ним биться. Ты что, свет? Или что увидел?
Это относилось к Даниле.
— Пока они тут воюют, пойти бы да отыскать у Трещалы эту треклятую грамоту… — прошептал Данила.
Семейка и Желвак, пораженные замыслом, переглянулись.
— А как ты ее собрался искать, свет? — тихонько спросил Тимофей. — Ты хоть раз в жизни выемку-то делал?
— Я не делал, а вы?
Конюхи уже все втроем переглянулись.
— А нам доводилось, — ответил за всех Семейка. — Полагаешь, они ее дома держат?
— А больше негде. Не с собой же берут…
С собой деревянную книжицу — такую, какой она представлялась конюхам по столбцам Земского приказа, — взять можно было разве что за пазухой. Но при этом она оказывалась в гораздо большей опасности, чем если бы лежала дома за печью, под сундуком или в ином труднодоступном месте.
— А коли у соседей хранят? — не унимался Семейка. — Завернули либо в мешок с каким добром сунули, отдали все вместе на сохранение… Да любой боец мог ее домой унести!
— А коли Томила не врет и у них вовсе той грамоты нет? — внес свою долю сомнений Богдаш.
— А коли сыщем? — вдруг спросил Тимофей. — Хоть что-то же делать надобно!
И все поглядели на Данилу. Как-то так вышло, что о пропавшей грамоте больше всех именно он беспокоился, пробовал подобраться к ней на разные лады, и такое поведение парня было в укор куда более опытным конюхам, который день не умевшим выполнить поручение дьяка Башмакова.
— Так что, пойдем, что ли, товарищи? — Богдаш обвел конюхов веселым взглядом, таким, что сразу сделалось ясно — коли Семейка и Озорной откажутся, он не откажется!
— Ин ладно! — усмехнулся Семейка. — Сейчас по льду извозчики не бегают — придется через Кремль к Никольской выходить, там уж точно поймаем.
— А почему не бегают? — Данила лишь теперь обратил на это внимание. — Река-то широкая, во-он там, вдоль того берега, и могли бы…
— А там бани, свет! Ты ведь сам туда к Авдотьице бегал! — объяснил Семейка. — Они горячую грязную воду под лед спускают, и лед там ненадежный. Ну, так идем, что ли?
До Яузы добирались так: Семейка забежал в домишко при конюшнях, где они с Тимофеем жили, вернулся с каким-то добром за пазухой, потом вышли не к Никольским воротам, а к Спасским, пересекли Красную площадь (у самой опрятной на торгу блинни застряли — съели по горячему блину с икоркой!), вышли на Ильинку, и уж там остановили пьяненького ямщика с подходящими санями.
Не доезжая Трещалина двора, его отпустили и подошли с бережением.
— Тихо… — шепнул Тимофей.
Конюхи замерли, прислушиваясь. Но за высоким забором голоса не звучали.
— Все, что ли, ушли? — спросил Богдаш. — И бабы, и дети?
— Как же им не пойти на своих поглядеть? — усмехнулся Семейка. — Вся Москва сейчас на реке…
Тимофей несильно стукнул по забору. Раздался собачий лай.
— Миа-а-а-ау! — очень похоже протянул Семейка и добавил чуть более свирепо: — Уа-а-ау-у-у!
Пес, возмущенный такой наглостью, вмиг оказался у забора и стал с той стороны бросаться на доски.
— Здоров, сучий сын! — заглянув в щелку, оценил сторожа Семейка. — Ну да ладно — управимся!
— А как? — подал голос Данила.
Приведя товарищей на Яузу, он все больше молчал, предоставляя действовать им, и правильно делал, потому что конюхи знали, как правильно производить выемку, а он пока — нет.
— Аль я не татарин?
Семейкины слова Данила понял, когда Богдаш отвлек пса, двигаясь вдоль забора и постукивая, а Тимофей подставил товарищу сложенные, как для принятия иерейского благословения, ладони в меховых рукавицах. Семейка птицей взлетел на забор и соскочил во двор. Несколько мгновений спустя пес захлебнулся лаем.
— Долго мне ждать?! — прикрикнул на Данилу Тимофей.
Оказывается, он и парню уже подставил руки, чтобы переправить его в Трещалины владения.
Данила соскочил в глубокий снег и понял, что произошло: Семейка накинул кобелю на шею аркан, петля захлестнулась довольно туго, а конюх, быстро передвигаясь по дуге и сбивая пса с толку, все выбирал и выбирал веревку, норовя приблизиться к сторожу сбоку.
Данила захлопал в ладоши, пес, обезумев, рванулся к нему, и тут Семейка неожиданно оказался на кобеле верхом, одной рукой натягивая аркан, другой держа сторожа за лохматое ухо.
— Скорее, Данила! Палку! Вон полено! Да берегись!
