Роковые обстоятельства - Олег Валентинович Суворов
После премьеры по традиции должен был состояться ужин с шампанским. Надежда заранее предупредила родителей о том, что задержится и приедет домой около полуночи. Разумеется, ввиду дневной трагедии банкет отменили, однако некоторые актеры все-таки не удержались от искушения, да еще ввиду накрытого стола…
Когда один из них поднялся в гримерку, чтобы сообщить, что ее ждут, Надежды там не оказалось. Более того, детали ее театрального костюма были разбросаны, и в комнате царил такой беспорядок, как будто девушку похитили, невзирая на ее яростное сопротивление. Впрочем, могло быть и иное, не столь драматичное объяснение, — ей пришлось срочно уехать, а потому она наспех переоделась и убежала, не успев никого предупредить. Швейцар, дежуривший у парадного входа, никого не видел, следовательно, Надежда постаралась исчезнуть незаметно, через черный ход.
Все это выглядело весьма загадочно, а тут еще эта драгоценная брошь, которую она оставила извозчику, хотя на нее можно было купить целый обоз саней! Возникало вполне логичное предположение, что у Надежды имелся тайный и весьма богатый поклонник. В день премьеры он мог прислать ей эту брошь вместе с запиской, в которой назначал свидание. Один из служащих действительно видел какого-то долговязого студента с огромной корзиной цветов, впоследствии обнаруженных в гримуборной Надежды Симоновой. Таким образом, поспешное исчезновение девушки становилось вполне объяснимым, однако интуиция не давала Макару Александровичу успокаиваться — он недовольно хмурил брови и в задумчивости выпячивал нижнюю губу, благо что находился в своем кабинете один и гримас его никто не видел.
Любой женщине скрывать отсутствие личной жизни приходится намного тщательнее, чем какие-либо пикантные тайны, поскольку в первом случае она выглядит никому не нужной и поневоле начинает чувствовать себя ущербной, зато во втором случае, напротив, предстает в загадочно-интригующем свете!
Макар Александрович в который уже раз достал из стола злополучную брошь и теперь рассеянно любовался на блеск украшавших ее бриллиантов. То, что она не принадлежала к семейным драгоценностям Симоновых, он уже выяснил, не дойдя при этом до той степени уверенности, которая бы позволила удостовериться в том, что ему говорят правду.
Однако у него под рукой имелся ценный свидетель, вхожий в семейство Симоновых… Точнее сказать, гувернантка, французская подданная Маргарита Дешам, которая проходила по делу Юлия Симонова в качестве обвиняемой и которую некоторые бульварные газеты уже величали ее не иначе, как «мадам отравительница». В данный момент француженка содержалась под стражей в следственном участке, поэтому вызвать ее на допрос было делом нескольких минут.
Пока полицейский чиновник ходил за мадам Дешам, Гурский достал дело о смерти Юлия Симонова, решив, что начнет допрос именно с него и лишь затем предъявит для опознания пресловутую брошь.
Неделя заключения в участке сказалась на француженке самым плачевным образом — она настолько побледнела и подурнела, что выглядела постаревшей лет на десять, а ее замечательные черные глаза утратили свой порочный блеск, словно потускнев от выплаканных слез.
Когда женщина вошла, Макар Александрович вежливо приподнялся со стула и указал ей место напротив. Маргарита послушно села, посмотрев на следователя взглядом «побитой собаки», как не без жалости отметил про себя Гурский.
— Вы себя хорошо чувствуете, мадам Дешам? — учтиво осведомился он.
— Плёхо, — вздохнула француженка. — Когда ви отпускать меня отсюда?
— Увы, пока это не в моей власти.
— Но ведь я невьеновна, это недоразумений! — от волнения она стала говорить по-русски хуже прежнего, чаще путаясь в окончаниях.
— Я вам верю, — ласково кивнул Гурский, — и надеюсь это доказать. Однако мне понадобится ваша помощь.
— Как я могу вам помогать?
— Отвечая на мои вопросы предельно искренне и правдиво. Кстати, если вам будет затруднительно изъясняться, можете переходить на родной язык.
— Зачьем? Я столько лет прожить в России, что… — Тут ее голос дрогнул, и она отвела глаза. — Я буду говорить по-русски.
— Ну-с, это как вам будет угодно… Итак, начнем по порядку. Вы обвиняетесь в отравлении своего воспитанника — гимназиста Юлия Симонова. Что вы имеете сказать по этому поводу?
— Это трагическое недоразуменье!
— Я это уже слышал, однако молодой человек погиб, а эксперты установили, что его смерть наступила от большой дозы морфия. Иначе говоря, он был отравлен.
— Месье Юлий болеть краснухой и сам принимать лекарства. Он мог пить морфий по ошибка!
— Да, мне известно, что он принимал йодистый калий с добавлением яблочно-кислого железа. Однако это лекарство было прописано ему в каплях, в то время как морфий, свободно хранившийся в доме, имел форму порошка. Согласитесь, что по ошибке подсыпать порошок в капли довольно трудно, даже если делать это глубокой ночью!
— Ничего этого я не знаю…
— Но если никто не позаботился подсыпать ему морфий в дозе, способной убить даже взрослого мужчину, а он сам вряд ли мог совершить такое по ошибке, то остается предположить, что это было сделано нарочно. Иными словами, ваш воспитанник решил покончить с собой. Вы допускаете такую возможность, мадам Дешам?
— Я не знаю…
— Простите, — твердо заявил Гурский, чувствуя, что допрос начинает заходить в тупик, — но позвольте вам в этом не поверить! Вы чаще других общались с погибшим юношей и поэтому не могли не заметить какие-то тревожные симптомы в его настроении или странности в поведении. Поймите же, наконец, что суд присяжных будет колебаться в выборе именно между двумя этими возможностями — или юноша отравился сам, или был отравлен вами, мадам!
— Это я понимаю, — решительно кивнула мадам Дешам. — Но мне непонятно другой — почему месье Юлий мог захотеть это сделать?
— Хорошо, тогда я постараюсь вам помочь. Он был избалованным ребенком?
— Да, очень.
— Самолюбив и эгоистичен?
— Mois bien[8]. Знаете, господин следователь, один раз он сказали мне очень удивительный слова: «Я есть свой собственный кумир и любить себя, как нежная мать любить свое дитя».
— Вот даже как! — удивился Гурский. — Ладно, продолжим. Этот «собственный кумир» обладал сильной волей и целеустремленностью или был вял и нерешителен?
— Очень скорее второе.
— А какое состояние духа в нем преобладало — веселое и бодрое или унылое и подавленное? Иначе говоря, он был пессимистом?
— О да, и очень большой, хотя я всячески его… как это по-русски… не говорить, а такой длинный слово — от-го-ва-ри-вать.
— Интересная получается картина! Самолюбивый,
