Хроники преисподней - АНОНИМYС
Глаза его заволокла тьма и тело, повинуясь легкому дружескому толчку сзади, повалилось в выгребную яму…
* * *
Страшная, позорная гибель князя М-ова не только ужаснула сокамерников, но и нанесла тяжелый удар по соловецкому сообществу художников, литераторов, актеров и музыкантов – он же ХЛАМ. Князь исполнял возрастные роли – начиная от благородных отцов и заканчивая сатирическими портретами зарубежных президентов и иностранных шпионов. Гибель князя поставила под удар планируемую через неделю премьеру, не говоря уже о более далеких перспективах.
– Жаль старика, но незаменимых у нас нет, – с подобающей случаю печалью сказал режиссер Глубоковский и временно ввел на его роль другого артиста, Ивана Калитина, который хорошо знал текст.
Бенефис Калитина закончился не менее печально: после первого же спектакля в новой роли его тоже зарезали под покровом ночи.
После двух подряд убийств взбесилась администрация в лице Васькова. Убивать заключенных без суда и следствия могло только начальство, в крайнем случае – уголовники с санкции того же самого начальства. Смерть, не согласованная с вышестоящими инстанциями, как бы демонстрировала, что не все тут зависит от ОГПУ, а неожиданные свободы прорываются в лагерь хотя бы в таких страшных и нечеловеческих формах.
Васьков вызвал к себе Мишу Парижанина, который отвечал за ХЛАМ перед администрацией. Миша стоял навытяжку перед всемогущим начальником административной части. Дебелое чудовище пронзительно глядело на него из-под тяжелых бровей маленькими, как у лесного кабана, и такими же яростными глазами.
– Кто убил? – спросил Васьков.
Миша развел руками.
– Родион Иванович, откуда же мне…
– Молчать, – сказал Васьков. – Молчать.
Он встал из-за стола и обошел вокруг Егорова. Родион Васьков не был таким уж безумно толстым и не был высоким, но на общем фоне соловецких доходяг казался каким-то сказочным великаном. Возможно, он даже не был таким уж жестоким, однако зная, что начальник административной части в любой момент может отправить человека на тот свет, перед ним трепетали все заключенные – кроме, может быть, политических. Но у тех, как известно, был особый счет, они не боялись даже Ногтева.
– Кто убил, мы найдем, – проговорил Васьков хмуро. – Но театр должен работать.
– Само собой, Родион Иванович, – заговорил Миша, но опять ему не дали закончить. И он, признаться, был этому даже рад, потому что сам еще не понимал, как же будет работать театр без князя.
Васьков сказал, что премьера должна выйти вовремя. Ее ждут не только заключенные, черт бы с ними – премьеры ждет администрация.
– Сделаем все, что возможно, – бодро заявил Егоров.
– Что возможно, и что невозможно, – отчеканил Васьков. Он еще раз обошел вокруг Парижанина и внезапно сказал: – И кстати, хватит с нас каэров. И так слишком много их у вас в труппе. Не театр, а контрреволюция и саботаж.
– Но, Родион Иванович… – Миша не на шутку растерялся. – Кто же будет играть иностранцев, аристократов и прочую нечисть? Уголовники не потянут. Откуда же брать артистов?
– Думайте, заключенный Егоров, на то вам и мозги даны, – отрезал Васьков.
Выйдя от начальника административной части, Миша схватился за голову.
Чего вдруг Васьков, которому столько же дела было до каэров, сколько до американских индейцев, решил отстаивать революционные идеалы, понять было никак нельзя. Даже замначальника по воспитательной части Коган, к которому Васьков всегда прислушивался, ничем помочь театру не смог.
– Взбесился, – жаловался он Мише, – просто взбесился наш орангутан.
И хотя обычный орангутан рядом с Васьковым казался верхом утонченности и изящества, но Парижанин все-таки надеялся на свое обаяние и деловитость.
– Уломаю, – говорил он товарищам по ХЛАМу, – заговорю до смерти.
Однако после разговора с Васьковым стало ясно, что никого он не уломает. В жизни Миши это был второй случай, когда ему не удалось уговорить собеседника. Первый имел место во время заседания Коллегии ОГПУ, которая и отправила его на Соловки.
Вы, конечно, спросите, чего вдруг Мишиной личностью занимался верховный орган карающего меча Коммунистической партии? Вопрос непраздный. Папаша Мишин был московским купцом, сам же Миша, обладавший сверхъестественным нюхом, в 1917 году неожиданно для всех вступил в партию большевиков.
– Что ты делаешь, сынок?! – согласно семейной легенде, воззвал к нему старик отец. – Зачем позоришь меня перед людьми?
– Спокойно, папаша, вы еще будете на меня молиться, – отвечал Миша.
И точно. Не прошло и нескольких месяцев, как случился Октябрьский переворот, который сам Миша на великосветский манер звал «рэволюцией». После этой «рэволюции» большевистские связи Миши Егорова оказались очень кстати. Пока жители новой, коммунистической России дожевывали последний кусок хлеба, Мишу, как большевика, знакомого с коммерцией, отправили по линии Торгпредства в Париж.
Нужно ли говорить, что Париж полюбил Мишу как родного? Кутежи, попойки, развлечения с барышнями счастливо разнообразили скучную финансовую деятельность. И кому это все помешало, учитывая, что с работой своей Миша справлялся блестяще?
Злые люди, ничтожные завистники, подлые кляузники наябедничали на Мишу московскому начальству. Руководство, скорое на расправу, вызвало Мишу на родину и после небольшого расследования отправило на Соловки.
Здесь за свое прошлое и общий французский шик он немедленно получил прозвище Парижанин, которое приклеилось к нему до такой степени, что даже в администрации редко кто произносил его фамилию, но только лишь прозвище.
Обаяние Миши было так велико, что по прибытии в СЛОН даже самый отчаянный урка не посягнул на его одежду, напоминавшую о славных подвигах времен французской жизни. Парижанин тут же спелся с артистической богемой, представителей которой на Соловках оказалось преизрядно. Этот интернациональный котел, который до появления Миши бурлил и кипел вхолостую, наконец обрел форму и направление. Именно с подачи Парижанина и при непосредственном его участии был организован легендарный ХЛАМ – сообщество художников, литераторов, актеров и музыкантов. И хотя большинство этих босяков от искусства были специалистами, как говорил тот же Коган, «немножко второй руки», но для исправительно-трудового лагеря этого вполне хватало.
Постановки ХЛАМА сопровождались неизменными восторгами публики. Заключенные рвались попасть на спектакли, билеты продавались по великому блату, цена на них доходила до цены крепких ботинок. Не было в лагере радости более яркой и изысканной, чем посещение спектаклей – перед этим отступали даже радости случайного соития с заключенными женщинами.
Но теперь, после смерти сразу двух актеров и ультиматума Васькова, ХЛАМ оказался в совершенно безвыходной ситуации. Калитин был недурной актер, но на роль подходил не очень, поэтому и введен был временно. Зато покойный князь артистического таланта не имел никакого, но это было и неважно. Стоило ему повернуть гордо посаженную голову и красиво програссировать любую ерунду, как все забывали о том, что же именно он такое говорит: и половина зала исполнялась восхищения, а другая половина – тяжелейшей классовой ненависти.
И вот такой человек погиб и, скорее всего, от уголовного шабера – вряд ли его убили бытовики или каэры. Кого теперь вводить на роль, если учесть, что каэров брать нельзя, а уголовники не справятся? Остаются политические, духовенство и бытовики. Но политические живут совершенно отдельной жизнью в своем Савватиевском скиту и как сыр в масле катаются, не будут они перед администрацией на сцене фиглярствовать. Духовенство тоже не станет – театр для них грех и соблазн. Бытовики? Но в массе своей это люди совсем простые – и мозгами, и внешностью, и манерами. Как бытовик сможет заменить аристократа княжеской крови?
После ужина собрали срочное совещание хламовцев. Проходило оно в «Индийской гробнице», точнее говоря – в камере индуса Набу-Корейши.
Корейша по лагерным понятиям был почти козырный туз – и не потому, что индиец, тут и не такую экзотику видали. До того, как попасть в лагерь, Корейша представлял в СССР крупную индийскую фирму. Когда доблестные чекисты повязали его за шпионаж, фирма не забыла своего работника и грела от души,
