Последний мужчина Джоконды - Игорь Кольцов
— Вот вы, итальянцы, молодцы! — неожиданно бригадир похвалил Перуджио. — Взяли и свергли их власть. Выгнали из Италии и теперь живете, как хотите. Молодцы! Ничего! Придет и наше время. Мы сербы тоже выкинем их из наших Балкан, вернем наши земли и будем жить как полноправные хозяева. Ничего–ничего! Придет наше время! Турок скинули и этих скинем.
Он погрозил кулаком небу, а затем, понизив голос, словно боясь, что их подслушивают агенты Габсбургов, сообщил Винченцо:
— У нас есть сильный покровитель, — подмигнул он. — Россия. Русские — наши братья. Они тоже православные, как и мы. Они помогли нам разобраться с турками, освободили Болгарию, тоже наших братьев. И с этими проклятыми оккупантами разберутся. Вот я повеселюсь, когда австрийский император пойдет пешком в Сибирь в колодках. А Божко хочет стать французом. Э–хе–хе! Прости, Господи!
Протерев пол, Перуджио снял с себя мокрую куртку, и, отжав ее, стал складывать в мешок, чтобы забрать домой и постирать в прачечной.
— А что же вы не остались в Сербии, а приехали в Париж? — спросил он у бригадира.
— А что нам оставалось делать? — всплеснул руками серб. — Последнюю корову отобрали проклятые. Детей кормить нечем было. Пришлось сняться с места. Ну, ничего! Когда настанет время, я вернусь, и тогда кому–то очень не поздоровится.
Он снова погрозил кулаком небу.
— Ну, ладно, — вздохнул Мирко. — Вот твои деньги. Иди, празднуй свое Рождество.
— Мое? — удивился Винченцо. — А вы разве не празднуете Рождество вместе со всеми?
— Нет, дорогой ты мой! — улыбнулся бригадир. — У нас, у православных Рождество наступит седьмого января. А я, — слава тебе Боже! — пока еще православный и другую веру принимать не собираюсь.
2
Два дня спустя Винченцо принес метру Русселю на обозрение и оценку свои работы. Развернув трясущимися от волнения руками парусину, в которую были завернуты рисунки, и, расставив их на свободные мольберты в пустующей по случаю рождества студии, он отошел назад к окну, давая возможность учителю более пристально рассмотреть свои работы.
Месье Руссель, поправив пенсне узловатыми от артрита пальцами и пригладив седые, но густые и длинные волосы, чуть присел на несгибаемых ногах, всматриваясь в изображения. Он переходил от одного рисунка к другому, шаркая старомодными туфлями по паркету, и каждый раз прицокивал языком и покачивал головой. Перуджио показалось, что прошла целая вечность, прежде чем старик окончил осмотр.
И вот он обернулся. Глаза учителя светились улыбкой. Видно было, что он доволен. Винченцо вздохнул с облегчением.
— Что ж? — воскликнул Руссель. — Это надобно отметить. Следуйте за мной, юноша. И прихватите, пожалуйста, с собой в кабинет ваши работы.
Винченцо бросился собирать в охапку свои рисунки, а затем побежал догонять метра, который, не смотря на больные ноги, уже успел добраться до кабинета, расположенного в конце коридора.
В кабинете учитель извлек из шкафчика бутылку и разлил красное вино в бокалы, один из которых аккуратно подвинул по столу ученику, умудрившись даже не всколыхнуть содержимое.
— Что ж! — вновь произнес он. — Я не большой знаток вин, но думаю, что этот благородный напиток, как никакой, подойдет к столь торжественному случаю. Попробуйте, молодой человек. Я думаю, вам понравится.
Винченцо сделал небольшой глоток. Густое вино действительно оказалось великолепным. Он, как и метр Руссель, никогда не был особым ценителем вин. В семье Перуджио не очень увлекались вином, разве что по большим праздникам, хоть и занимались виноделием, правда, в небольших масштабах. Сам же он впервые попробовал вино на причастии в тринадцать лет, оно показалось ему слишком сладким, и ему подумалось, что все вина одинаковы на вкус. О существовании других сортов вин он и не подозревал до того, пока не ушел из родительского дома.
— Я думал, что уже не смогу ни чему удивляться в этой жизни. Однако! — прервал молчание учитель. — Вы меня удивили, молодой человек. При чем, неоднократно. Во–первых: вы не знали, что вас рекомендовали мне в письме величайшие художники современности Клод Моне и Поль Сезанн. Во–вторых: вы мне сказали, что не обучались ранее ни в одной художественной школе, как во Франции, так и в Италии. Однако то, как вы рисуете, говорит о том, что либо вы обманули старика, либо у вас дар, которого, увы, нет у многих из ныне здравствующих и творящих художников. Скорее второе, потому что не вижу смысла лгать такому человеку, как я. Разве что, это очередная глупая шутка вашего знакомого Анри Тулуз–Лотрека.
Он пристально с прищуром посмотрел на Перуджио.
— Но, нет! Я вижу, что вы даже не понимаете, о чем я говорю. Видите ли. Как–то раз я назвал его рисунки топорной работой ремесленника, добывающего себе на пропитание мазней рекламных вывесок. С тех пор наши отношения очень натянуты. Я считал, что художник должен творить красоту и дарить ее людям, а не зазывать на развратные зрелища обывателей.
Метр Руссель стал перебирать, и вновь пересматривать рисунки Винченцо, раскладывая их по стопочкам.
— Однако, сейчас я кое в чем, пожалуй, соглашусь с Тулуз–Лотреком. Труд художника не всегда оценивают по достоинству. Чаще всего, художник не имеет ни дома, ни денег. Чтобы получить признание, нужно выставлять свои работы на выставках, но чтобы организовать выставку, нужно быть признанным. Замкнутый круг. Кому–то удается его разорвать, кому–то нет. И очень часто признание приходит к художнику после его смерти. Я не захотел ждать, пока мое имя будет стоять рядом с именами Ренуара, Дега, эль Греко, посчитав, что не достаточно силен в своих талантах. Я не стал знаменитым художником, но я стал учителем для некоторых из них. И в этом мы с Анривсе–таки, хоть и печально сие осознавать, очень похожи. Он трус, боящийся творить большое искусство и потому прячущий свои таланты за афишной мазней. И я трус, испугавшийся борьбы. Неизвестно, кто из нас в боязливости больше преуспел.
Впрочем, сегодня разговор не о нас с графом Тулуз–Лотреком, а о вас. Уж простите, молодой человек, старческий скрип. Вы, месье Перуджио, очень талантливы. Настолько талантливы, что я даже теряюсь в потугах, чему же вас можно еще учить. Прекрасные акварельные пейзажи.
