Палач приходит ночью - Валерий Георгиевич Шарапов
Между тем эти националисты, наши и пришлые, заняли все хлебные и административные должности в селе и в городке. И начали проталкивать везде свои идейки — о вечном и благодатном союзе Гитлера-освободителя и Западной Украины.
Но и это еще было не страшно. А страшное началось, когда в сентябре прибыло пополнение во вспомогательную полицию. Три десятка человек, заселившихся в казарме в Вяльцах. На следующий день они пошли наводить порядок в селе всей толпой. И в этой самоуверенной, лыбящейся, бесстыдной толпе я рассмотрел сперва Купчика, а потом и Оглоблю. Нашлась пропажа. Долго таились и вот вылезли.
Что их возвращение выйдет мне боком — в этом сомнений не было. Да и не только мне. Эта парочка знала тут всех, наверняка уже составила арестный список. У них ко многим счеты. И я был в списке на самом видном месте.
Я раздумывал, не пора ли уже делать ноги. Но не успел. Ко мне пришли в один далеко не прекрасный вечер.
Полицаи вышибли ударом ноги дверь. Ворвались в дом. Тетку уронили на пол. Сестре врезали ногой так, что она сползла по стенке. А меня от души отделали прикладом.
— Э, он нам живой нужен! — остановил избиение Оглобля, когда Купчик вошел в раж. — И способный говорить.
— Да тут бы его и закопать. — Купчик перевел дыхание и вытер со лба выступивший пот.
— Ты чего. У нас приказ, — сказал Оглобля. — А то немцы нас самих закопают. Ты же их знаешь…
Глава вторая
В тот вечер в Бортничах и Вяльцах задержали еще семерых комсомольцев. В комендатуре у меня всю ночь выспрашивали, какие козни я плету против Нового Порядка, кто мои соучастники. Били. Потом переполненная камера в здании бывшего отдела НКВД, где ныне располагалась полиция.
— Положат нас всех. Не выпустят, — сокрушались сокамерники-комсомольцы.
Я тоже мысленно расстался с жизнью. Сомневаться, что полицаи пристрелят нас без лишних душевных терзаний, а наоборот, с большой радостью, не приходилось.
Спас ситуацию наш сельский староста. Напросился к коменданту с жалобой. Мол, и так рабочих рук не хватает, а тут еще кузнеца единственного забрали. Да и остальные задержанные в хозяйстве люди полезные. А вдруг, глядя на такое, вся молодежь убежит? Кто налог платить будет?
Новые власти на местах тогда еще не озверели окончательно. И поскольку комендант отвечал и за хозяйство, и за поборы с населения, то только махнул рукой:
— Выпустить грязных мерзавцев.
И нас отпустили.
Другим так не повезло. Месяцем позже в соседнем селе Нижние Пороги полицаи повязали всех оставшихся там коммунистов, комсомольцев и просто лояльных к советской власти. Троих забили и запытали насмерть. Остальных отправили в лагеря.
В декабре во всем крае прошлись по евреям — притом снова, когда те уже почувствовали себя в безопасности, пережив первую чистку. В числе прочих взяли отца Арины. Чем приглянулся гестаповцам старый доктор, так и осталось до конца не понятным. С подпольем он не якшался. Насчет его еврейства были, конечно, некоторые вопросы, а все сомнения у немцев решались явно не в пользу подозреваемого. В общем, забрали.
Узнав об этом, я тут же отправился к Арине домой. Она даже дверь не закрывала. Сидела, понурившись, на мягком стуле в центре комнаты, положив руки на колени. Только вскользь глянула на меня, как на пустое место.
— Помочь? — засуетился я. — Скажи, что сделать?
— Что сделать?! — вскинулсь она, и голос ее сейчас был не обычно обволакивающий, а визгливый, на грани истерики. — Вы только и делаете что-то! И все по-дурацки! А простые люди гибнут!
— Так то ж война, Арина. Оккупация.
— Война. Оккупация, — передразнила она зло. — Что делать, спрашиваешь?
— Что? Всем, чем могу, помогу!
— Тогда верни мне отца! — взвизгнула она и в этот момент была совсем не изящна и не красива.
— Как я его верну?
— Не можешь, да!.. Ну тогда уйди! И не приходи больше!
Конечно, я ее не оставил. С Ариной меня как будто связывали незримые нити. Тянула она меня к себе. Через некоторое время она немножко успокоилась. И с ней снова можно было общаться.
Я время от времени заходил к ней, искренне стараясь помочь хоть чем-то. Но в помощи она не нуждалась. Работала все в той же больнице и снабжалась куда лучше нас. А «верни отца» — это было нереально, поскольку немцы не возвращали никого.
Об отце она больше вообще не заговаривала. Ни разу. Зато жаловалась, что к ней начал вновь подбивать клинья Купчик. Сулил златые горы, если она, вечная недотрога, станет его. Он тоже был к ней какими-то нитями привязан. В ее присутствии этот наглый и упрямый баран терялся, и ему требовались определенные усилия, чтобы вернуть свой обычный хамский вид. Я думал, что, наверное, со стороны выгляжу таким же дураком.
— Держись от него подальше, — волновался я. — Он же предатель!
— Да предатель, не предатель — это все ваши мужские дела, — небрежно отмахнулась она, как будто речь шла о чем-то незначительном. — Есть вещи похуже.
— Какие?
— Он мне просто противен.
— А ведь одно время под ручку с ним гуляла, — не сдержался и мстительно напомнил я.
— Ванюша, ты ревнуешь? — улыбнулась она.
— Да очень надо!
— Ревнуешь, — с насмешкой, но какой-то холодно-равнодушной, повторила она. — Не стоит ревновать. Я все равно не твоя.
— Твоя, не твоя. Не на рынке… Лучше скажи, что за кошка между тобой и Купчиком пробежала?
— Черная, — усмехнулась она. И больше к этой теме не возвращалась, а я и не поднимал ее.
Отношения у нас были какие-то странные. Еще до войны дистанция была гораздо меньше, а сейчас будто трещина прошла и ширилась. И я с упорством горного барана эту трещину постоянно пытался перепрыгнуть. Не получалось. Все чаще появлялось желание больше не перешагивать порог ее дома, не встречать ее у больницы, рискуя не успеть вернуться домой до начала комендантского часа и попасться патрулям. И село, и город теперь постоянно мерили шагами патрули — немецкие солдаты в сопровождении полицаев.
Ситуация с Ариной меня беспокоила все больше. Купчик продолжал виться вокруг нее, притом все настойчивее, и было понятно, что до бесконечности это продолжаться не будет. Он обязательно сотворит что-то гнусное и подлое. Даже не хотелось думать о том, что он возьмет ее силой… Или вернет ее силой — я же свечку
