Владимир КОРОТКЕВИЧ - Черный замок Ольшанский
– …и как раз в предполагаемый день смерти мужа. Любопы-ы-тно. Может, и картины… для отвода глаз.
Кровь бросилась мне в лицо. Только теперь я понял, как можно расценить все это нелепое, страшное стечение обстоятельств.
– Послушайте, Клепча, не будьте быдлом!
– Ну-ну.
– Он прав, Якуб, – сказал Щука. – Это был его самый лучший друг.
– Единственный и навсегда, – глухо сказал я. – И я до конца дней работал бы только за хлеб, чтобы отвоевать для него хотя бы год жизни. А если вы считаете меня таким чудовищем, которое может убить брата за полушку, то знайте: все, что здесь есть после смерти Марьяна, должно быть передано музею на его родине.
– Кому это известно? – уже иным голосом спросил Клепча.
– Мне это известно. Если я тут чем-то и разживусь, так вот этими двумя собаками. При моем образе жизни они мне вовсе не нужны, но я их не брошу, я их буду держать, пока не умрут… в память…
У меня сдавило горло от обиды и неприязни к этому человеку. И снова меня спас Щука, иначе все могло бы окончиться черт знает чем.
– Берите собак и несите в машину, – буркнул он. – Подсоби, Клепча. И замолчи, наконец, черт бы тебя побрал… Извини, Космич. Я сейчас подброшу тебя с псами домой. Квартира же будет несколько дней опечатана. Потом получишь ключ, чтобы распорядиться имуществом. Достану машину, и сможешь перевезти все, как завещал покойный.
– Покойный, – повторил я, – значит… нет надежды, что не он?..
– Нет, – ответил Щука. – К сожалению, нет.
Когда мы привезли ко мне собак – Эльма все еще не проснулась, и я волок ее на руках, тяжелую, как телушка, – он отпустил машину и вдруг сказал:
– Там, рядом с рестораном, у вас что, кафе? И садиться не нужно?
– Не нужно. И за мной еще долг чести.
Он молча взял меня под руку. И только когда мы уже стояли у стойки и прихлебывали кофе с коньяком, сказал неожиданно мягко:
– Плачет душа? Я это знаю. Сам дважды пережил такое… Так вот, Антон, если что-нибудь вспомнишь или найдешь, – ты скажи Хилинскому. Мы ведь друзья, он меня проинформирует. – И вздохнул. – Ведь я же понимаю, мало радости человеку, да еще впечатлительному, таскаться по нашим учреждениям.
Он положил мне руку на плечо.
– А на Клепчу, хлопец, не сердись. Он еще молод, глуп, жестковат по молодости. Зарывается, как щенок-выжлец. Жизнь его не била, не ломала. Вот ломанет, как нас с Адамом, тогда будет знать цену доброте и доверию к тому, к кому надо. Убедится, какое это облегчение, когда никто во второй раз не бьет тебя дубиной по голове.
Глава VI
Короткая. О седом антикваре и
«барыге»
Мне все же пришлось зайти к Клепче, хотя для меня это было хуже смерти. Случилось так, что вечером следующего дня он позвонил и ласково проинформировал, что ни в одном комиссионном магазине города исчезнувших картин – простите – нет и что, значит, имела место кража. И, стало быть, все было просто.
– Нет, не просто, – сказал я в трубку. – Не знаю, как с его смертью, но он не поехал бы на Романь, ожидая вестей от жены. Могли воспользоваться отсутствием. Потому что кто-то обещал за евангелие большие деньги. Искали его, не нашли, прихватили, что попалось под руку, вот и все. А могли и убить каким-то неизвестным способом.
– Так что бы вы посоветовали, уважаемый Антон Глебович?
– Я знаю? Я стал бы искать того, кто умолял продать ему книгу, может, он и подговорил взломщиков.
– А может, в самом деле схватило сердце, упал, захлебнулся? А квартиру ограбили потом?
– Ваши гипотезы, вы и проверяйте.
Я положил трубку. Со времени обыска я выносить его не мог за одно только подозрение ко мне.
В эти дни я сделал одно открытие. Вертел книгу и так и этак и нашел в двух миниатюрных «красных буквах», – словно бы вплетенные в завитки, в листики, цветы и узоры, – инициалы. Может, мне это и показалось, но как иногда видишь в пятне на стене портрет или пейзаж, так видел и я в двух миниатюрах инициалы ПДО – Петро Давыдович Ольшанский, ВФО – Витовт Федорович Ольшанский. Это, кажется, подтверждало факт, что евангелие принадлежало им, но я не знал, чем этот так называемый факт может мне помочь. Ну, скажем, мог быть такой побудительный мотив, как похищение фамильной ценности. Но где теперь, кто они, дьявол их возьми, отпрыски того рода? Скорее всего, мотив был единственный – спекуляция.
И вот спустя два дня «уважаемый пан детектив» Клепча позвонил мне и вежливо пригласил к себе. Сами понимаете, что это было не то приглашение, которое можно игнорировать. Я явился и увидел в уютном таком кабинетике две картины, прислоненные к стене.
– Они?
– Они. Видите, на оборотной стороне «Кромвеля» заштопан след повреждения?
– Его почерк? – Он протянул мне квитанцию.
– Почерк не его. Подпись его.
Он покраснел. Люди подобного типа не любят, когда им дашь понять, что они употребляют не те слова и неправильной речью искажают смысл. Мне и помолчать бы, но очень уж он мне опротивел.
Потом я имел еще два приятных знакомства. Одно с седеньким дедком – антикваром, этакой носатой птичкой с удивительно элегантными и подвижными ручками. Второе – со здоровенным, выхоленным верзилой, этаким щеголем в сером костюме из мягкой дорогой шерсти. И галстук подходил к этому костюму, и серебряный старинный сыгнет[30], именно сыгнет, а не перстень. Не подходили только усики вышибалы, но это уже зависит от вкуса каждого человека.
– Так я же вам и говорю, – горячился дедок, – что тут и графической экспертизы не надо. Это рука Пташинского – я хорошо знаю.
– Слова, – сказал Клепча.
– Что слова?! Что?
– Слова, говорю, слишком специфические знаете.
Тут он мне впервые понравился. Но дедок взвился:
– Криминальные романы пишете?! Детективы печатаете?! Так что вы хотите, чтобы люди не знали специфических выражений? А что касается того, что вы картин не видели в салоне, так я таки главный антиквар и был в отъезде, а квитанцию спрятал, а картины на складе были. И вот их выставили, что?! Вы же видите, когда они сданы.
– За два дня до смерти, – сказал Клепча, – вот почему было много денег. Слушайте, а вы это точно знаете, кто звонил Пташинскому насчет книги?
– Ну, как же иначе? Ну, разве я что? Конечно, точно! Спросили бы меня с самого начала, и не понадобилось бы тех глупых подозрений, разве не так?! И он был рад сказать с самого начала. Вот он хотел купить, Борис Гутник! Уже я что, Борю не знаю, чтоб не знать, кто хотел купить?
– Почему хотел купить?
– Книголюб. А что, нельзя?
– Торгует книгами?
– Так я же не слышал. Иногда меняет.
Привели и Борю, того самого выхоленного верзилу.
– Я звонил, – спокойно признался он, разглядывая ухоженные ногти. – Только никакого шантажа не было. И никакого «человека деревенского вида», который был на книжной выставке, не знаю. Да, раза три звонил. Все надеялся, что передумает… Ну, просто хотел иметь эту книгу.
– Для работы?
– Не все, кто любит книгу, используют ее для работы. Я просто люблю книгу. А вы разве нет?
Хотел бы я видеть человека, который в наш просвещенный век признался бы, что он терпеть не может книг. Хоть до этого мы, слава богу, доросли.
Клепча смутился, а молодой верзила продолжал весьма серьезно:
– Это единственная моя страсть, товарищ лейтенант. За это, по-моему, не судят. И если уж «книги суть реки, напояющие вселенную», то как можно обвинять того, кто жаждет и пьет? Да, звонил, не хотел выпускать из рук.
– Вам не случалось торговать книгами? – спросил Клепча.
Гутник полез в карман пиджака и достал газету.
– Это еще зачем?
– Сегодня как раз, идя сюда, получил. Белостокская «Нiва»[31]. Видите, благодарность за то, что передал в библиотеку двести пятьдесят книг. Если бы торговал, вряд ли сделал бы такое. Как только насобираю хороших книг, менее ценные отдаю. Можете проверить.
– А мы и проверили, – сказал Клепча, – тут вы не лжете, все правда. И здесь отдавали, и в Витебске, и польским белорусам.
Я не знал, зачем Клепча держит при этих допросах меня. Попросил разрешения закурить, раскрыл пачку.
– Дайте и мне, – попросил вдруг верзила. – Спасибо. Что за сигареты? «БТ»? Курильщик из меня никудышный, но, понимаете, разволновала меня эта история.
Неумело затянулся, даже щеки к зубам прилипли, и, указывая на газету, сказал как будто в пространство, но с очевидным желанием уесть Клепчу:
– Имя напечатали. Культурные люди. А тут и собака не скажет спасибо.
Этот человек начал вызывать к себе расположение. Даже его усики уже не казались мне фатовскими.
Идя домой, я думал, что и последние косвенные доказательства рухнули. Ничего не дало вскрытие, ничего не дало исчезновение картин. Ни в квартире, ни на месте, где погиб Марьян, не было найдено никаких следов. Насчет книги звонил ни в чем не повинный книголюб, да и неизвестно, книгу ли искали взломщики, усыпившие собак.
