Елена Ярошенко - Две жены господина Н.
Дмитрий Степанович уже собрался домой и выходил из здания окружного суда, когда Губин кинулся к нему и стал бить земные поклоны.
— Прости меня, грешного, отец родной, прости Христа ради, милостивец! Виноватый я, ой виноватый, душа моя окаянная! Опамятовался я, батюшка, опамятовался! Теперь все как есть сказывать буду, уж не взыщи за прошлые разы…
— Ишь, старик Губин к следователю каяться пришел, — вслух заметил кто-то из прохожих. — Может, сам Василису прикончил, а нынче совесть взяла, когда Макара Дугу за его дела повязали.
Колычев вздрогнул. Хотя он уже привык, что в этом городе все друг друга знают и секретов здесь не бывает, но все же Дугу препроводили в камеру час назад и знали об этом событии трое: судебный следователь и два охранника, не считая самого Макара, запертого в камере. И вот, пожалуйста, уже все прохожие на демьяновских улицах обсуждают происходящее. Вот чертов городишко!
— Прости меня, ваша милость! Как есть обо всем расскажу, во всем покаюсь! — продолжал Евсей.
— Хорошо, Евсей. Пройдем только в мой кабинет, там и покаешься. Там тебе сподручнее будет.
Евсей покорно, не переставая кланяться и просить прощения, пошел за Колычевым вверх по ступеням.
Дмитрий же с тоской думал, что наверняка через час весь Демьянов каким-то непонятным мистическим образом узнает, о чем они со сторожем будут сейчас говорить… Может быть, и вправду в Демьянове есть ведьма, а то и не одна?
Старик Губин показал следующее: пустой зерновой амбар на пристани был подожжен по приказу хозяина, решившего, что проще, чем латать ветхую постройку, устроить поджог, получить страховку и выстроить новый амбар.
Обязанности поджигателя были с хозяйского ведома и за немалое вознаграждение возложены на Губина, который не посмел перечить. Но сжигать вместе с хозяйским имуществом убиенную женщину Евсей никак не собирался.
В ночь, намеченную для поджога (хлеб из амбара, боясь убытков, вывезли накануне до зернышка и сплавили на барже по Волге), Евсей увидел, как Макар Дуга несет к пустому амбару на руках бабу. Волосы бабы были не прибраны и свисали почти до земли, подметая дорожку.
Кинувшись с ружьем наперерез, старый сторож остановил Макара. Тот опустил свою ношу наземь, и оказалось, что баба — всем известная Василиса Трофимкина и что она мертва. По ее светлой кое-как застегнутой кофточке расплывались страшные кровавые пятна.
— Батюшки-светы! Макар! Она ж неживая! Что же ты, ирод, душегуб окаянный, наделал? Убил Василису-то? Убил, душа твоя аспидская! Убил! — в ужасе закричал Губин.
— Молчи, старый хрыч! — ответил Макар, вырывая у растерявшегося старика ружьишко. — Она, почитай, сама на нож налезла. Значит, судьба ее такая, а моей вины тут немного. А ты, дед, помни мое слово — или молчи обо всем, или навсегда у меня замолкнешь, пень старый! Ты знаешь, дед, мое слово верное, если что — не пощажу, не пожалею и не разжалобишь. А терять мне теперь нечего — я уж один смертный грех на свою душу взял, так и за другим дело не станет. Тикай лучше отсюда, пока цел, старый хрыч, да рот на замок. И запомни — ничего ты не видел, ничего не слышал, не знаешь, не ведаешь! Только тем и спасешься! Так просто губить тебя не буду, ну а уж пикнешь — не взыщи…
До старика Губина дошло, что дело нешуточное, а Макар и вправду может его не пощадить, раз уж он кровью замаранный.
— Макарушко, не губи, касатик, — заныл помертвевший Евсей. — Я ж тебе зла-то не делал… Мне ведь амбарец-то запалить надо. Хозяин велел… А мое дело подневольное. Сам знаешь — служба, что велено, то и делаем, воля хозяйская, не наша…
— Да знаю я, что вы с хозяином твоим надумали, слышал давеча, что он тебе наказывал. Шарамыжники вы с ним. Иди, дед, от греха. Амбар я сам запалю. Сгорит Васена в огне, и спросу меньше. А найдут останки ее, так, поди, не первую бабу мертвую в городе находят. У нас с этим делом теперь просто стало — что ни день, то глядь, баба мертвая где-нито лежит…
Евсей ушел, крестясь и предаваясь тяжким раздумьям, как отмолить такой грех. Но страх от Макаркиных угроз был так силен, что молчал старик до тех пор, пока не узнал, что судебный следователь сам все проведал-выведал, своим умом дознался и уже замел раба божия Макара в острог.
Письмоводитель скрипел пером, торопливо записывая слова сторожа.
— А убил-то Макар женщину за что? — спросил Колычев.
— Да как за что, батюшка? За это за самое… За бабскую слабость. С купцом заезжим спуталась, дура. Ну, с тем ярославским молодчиком, что тут на пристани гужевался. А Макарка их и застал, ну вот ему кровь-то в голову и кинулась. Макар, он на расправу лютый, под горячую руку ему лучше не попадай. Ножик выхватил, ну и все — нет бабы, поминай теперь Васену во упокой…
Ярославский купец, клятвенно обещавший не выезжать пока из Демьянова, как оказалось, утром уплыл с пароходом по Волге.
Рассвирепевший Колычев послал ему вслед по телеграфу депешу с просьбой ко всем приставам, урядникам и другим полицейским чинам принять меры к его задержанию, а буде удастся обнаружить и задержать — препроводить в Демьянов с охраной.
На следующий день купец Барсуков, снятый полицией с парохода на одной из волжских пристаней по пути в Ярославль и доставленный обратно в Демьянов, предстал пред судебным следователем.
Барсуков, будучи ни жив ни мертв от ужаса, оказавшись в кабинете следователя, прямо у порога рухнул на колени и пополз, подвывая, к столу Колычева. Дмитрий Степанович почувствовал легкую брезгливость — ему никогда не нравились люди, готовые к унижениям.
— Ваша милость, не погубите! Не виновен я, не виновен! Не убивал, вот вам крест святой, не убивал!
— А врали-то мне зачем, господин Барсуков?
— Так ведь семейный я, семейный. Как же прикажете быть? Жена, детишки малые… Не мог я признаться, что спутался тут с бабенкой гулящей. Не иначе как нечистый подгадил и ко греху толкнул… Жена дознается — и пропадай моя головушка… Уж с таким позором меня с парохода сняли, теперь, поди, по всей Волге звон идет и до Ярославля докатится. Ой, горе мое горькое, грехи тяжкие! Как я на глаза своей супруге Олимпиаде Евстафьевне покажусь? Боязно мне… Она женщина характерная!
— Так что же, Барсуков, на каторгу лучше пойти, чем пред женой за гульбу повиниться?
— Так на каторгу-то за что? Я не убивал, снова скажу, — вот вам крест святой, не убивал! Хоть на образ поклянусь, хоть на материну могилу… Нет тут моей вины! И сам-то как жив остался — не знаю… Этот хромой нас с Василисой застукал, ее за волосы выволок, слышу, кричит она, бедная, за дверью, бьется… Ну, думаю, сейчас сторож Макар вернется, аспид колченогий, и за меня примется. Того гляди, на нож поднимет! Револьвер свой я выхватил для обороны и сижу, трясусь от страха… У меня револьвер при себе так, больше для порядка, чем для стрельбы. Когда по торговым делам езжу, без этого нельзя, товар дорогой при себе имеешь либо суммы денежные, случается, пугание кому из лихих людей устроить нужно. В торговле всякое бывает. Но стрелять по людям не доводилось еще. Не больно-то я в деле стрельбы умелый, да и грех такой как на душу взять — по человеку палить? Ну сижу на складе, за тюками, и думаю: не иначе как придется сейчас револьвер опробовать… И от того еще страшнее становится, аж внутри все дрожит и колотится. А этот хромой так и не вернулся. На бабу отвлекся, стало быть… Я тогда еще не знал, что он ее до смерти зарезал, думаю, так, учит тумаками… Потом пожар начался, я тушить побежал — не ровен час пламя на другие склады перекинулось бы, где мой товар пристроен, то-то убытки бы были немереные… А хромой этот уже на пожаре ко мне обратно же подвернулся, ножик к ребрам приставил и говорит: «Или, пес, крест целуй на том, что язык за зубами держать будешь, или я тебя сей же час жизни лишу! Тут в суматохе никто и не заметит. Зла за бабу я на тебя не держу, но ежели о том, что было, пикнешь — горько жалеть придется…» Вот теперь все как на духу говорю, раз он, ирод, уже в остроге. А прежде не мог, ваша милость, не судите — жена, дети малые…
Прокурор Хомутовский, ознакомившись с материалами дела об убийстве Трофимкиной, остался доволен ходом расследования.
— Прихватили этого Дугу, прихватили голубчика, — сказал он, закрывая папку. — Ну что же, с божьей помощью найдем связь с двумя первыми убийствами, и можно готовить дело к передаче в суд. Постарались вы, Дмитрий Степанович. Теперь побыстрее бы признания во всех трех убийствах добиться — и с рук долой. Я уж в уме прикидываю, как буду выступать на процессе… Дуге не то что каторга, Дуге виселица грозит — шутка ли, три убийства беззащитных женщин! Хотя сейчас суды стали мягкие… Присяжные вечно во всем сомневаются. К тому же Дума три недели назад отменила смертную казнь, за исключением особых случаев. Но три убийства — случай особый.
