Филипп Ванденберг - Сикстинский заговор
Государственный секретарь поднялся, не отрывая ладоней от стола, и завершил беседу словами:
– Смирение, отец, наиболее действенное средство познания небес, in nomine domini.
И будто сама собой открылась дверь, в которую вошли Касконе, первый секретарь и помощник секретаря, чтобы сопроводить государственного секретаря.
Августин последовал обратно тем же путем, что и пришел. Он смотрел перед собой, а мысли его витали около слова «смирение». Назвал бы Филиппо Нери, основатель ордена, такое послушание смирением? Не счел бы он это унижением или рабством, не воспротивился бы он такому самоуправству, цинизму? Ни разу за все время службы Августина на него не давили. Он был один из многих, исполнитель, он привык работать, слово «честолюбие» не значилось в его лексиконе. Но ни разу за всю свою жизнь он не чувствовал себя столь беспомощным. В его сердце росла ярость – чувство, до сего времени чуждое его душе, как исламская вера.
В день обращения апостола Павла
Раз в неделю Еллинек играл в шахматы. Хотя словом «играть» вряд ли стоит называть мыслительный процесс, сопровождавшийся церемонией открытия, ритуальным касанием каждой из фигур перед следующим ходом. Да, кардинал относился к тому типу людей, которые не просто играют в шахматы, – они испытывают в них необходимость. И даже в том случае, когда им нужно отвлечься от своей страсти, если к этому вынуждают обстоятельства, они втайне продолжают думать о ней. Не раз идея нового гамбита, возникшая в голове, последовательность ходов, при которой большое количество фигур приносится в жертву, чтобы пробить брешь для атаки в порядках противника, отвлекала его от благочестивой молитвы. И как принято у любителей шахмат, он давал своим открытиям громкие имена: Еллинек имел обыкновение называть придуманные им комбинации тем местом из Библии, на котором возникший образ прервал его молитву. Конечно, гамбит «Римляне 13», придуманный кардиналом в воскресенье перед Рождеством, или гамбит «Эфесийцы 3», задуманный в канун праздника Сердца Христова, были известны лишь в Ватикане, где даже в высших кругах с улыбкой закрывали глаза на это, не зная истинной этимологии данных названий.
Обычным противником кардинала был Оттанни, всегда начинавший игру с безобидного е2 – е4 (на что Еллинек отвечал столь же простым е7 – е5). Однако в течение партии противник превращался в виртуозного шахматиста, нередко ставившего кардиналу мат. После смерти кардинала-государственного секретаря он попробовал было играть с епископом Филом Канизиусом, главой Istituto per le Opère Religiose, чьи работы, по мнению мирян, касались денег, а не богословия. Но альянс этот просуществовал недолго, потому что Еллинек презирал простой обмен фигурами, в который превращалась игра, ранее доставлявшая епископу удовольствие. Еллинек предпочитал наслаждаться разработкой комбинаций и строил удивительные стратегические планы. Стал играть с монсеньором Вильямом Штиклером, камердинером Его Святейшества, обычно по пятницам, за бутылкой «Фраскати». Штиклер был прекрасным партнером не только потому, что играл он вдумчиво и на зависть красиво, но и потому, что знал название и историю возникновения любой комбинации. В такие вечера мир ограничивался маленьким пятнышком света, исходящего от старинного торшера в гостиной Еллинека и падавшего на шестьдесят четыре клетки доски.
О ходе жизни напоминал только размеренный бой барочных часов.
В Sala di merce, своеобразной сокровищнице архива с ценными вещами, подаренными папам, хранилась шахматная доска внушительных размеров из золота и фиолетовой эмали – подарок князя Орсини Его Святейшеству. Фигуры величиной с ладонь были изготовлены из золота и серебра. Доска, всегда готовая к игре, стояла среди часов и кубков, но никогда не использовалась. Однако с тех пор, как Штиклер поведал о сокровище (прошло уже более двух лет), между ним и Еллинеком началась бесконечная партия, оба партнера хранили молчание, ни разу не проронив ни слова, хотя каждый по реакции противника хотел догадаться об очередном ходе. Иногда неделю, а то и две в сокровищнице ничего не происходило, потом наступало время делать ход следующему игроку. Негласная договоренность относилась и к тому, что, пока следующий ход не сделан, противник мог вернуть фигуру на место. Так как некоторые ходы были сильно разнесены по времени, каждый из них был отточен и продуман до абсолюта. Они были тем совершеннее, чем больше времени проходило между ними. Однажды, когда Еллинек раздумывал три недели, перед тем как перенести свою ладью с а4 на е4, при встрече Штиклер проронил фразу, что шахматы, впрочем, игра не для людей их возраста, ведь самая длинная партия длилась целых двадцать семь лет. Больше Штиклер ничего не добавил.
В тот вечер в палаццо Киджи, в гостиной кардинала, Еллинек наполнил бокалы, как он обычно делал каждую пятницу, когда они встречались, и передвинул белую пешку с е2 на е4. Штиклер сделал свой ход с е7 на е5, заметив:
– Пешки – душа шахмат.
Кардинал Йозеф Еллинек кивнул, перенося правого слона на с.4.
– Это не я сказал, – пояснил свое высказывание монсеньор. – Это двести лет назад сказал Филидор, гений шахмат, к тому же композитор, француз, умерший в Лондоне.
Кардинал старался не вдумываться в слова Штиклера, так как в начале игры расценил их как попытку отвлечь его, вывести из равновесия, что уже само по себе означало бы половину успеха. Конечно, он знал Филидора; любой шахматист, если он действительно шахматист, знает его!
Штиклер передвинул слона слева на с5, с завидным упорством называя его «офицером», в ответ на это кардинал поставил белую королеву на h5, держа на примете черного короля:
– Шах!
Монсеньор же в задумчивости повторял:
– Дамы стоят денег, дамы стоят денег.
Пришло время оценить, чего стоит дерзкий ход Еллинека, угрожавший королю. Он точно знал, что при известной расторопности противника ход этот мог обернуться серьезным промахом, как знал и то, что Штиклер мог обратить фигуру в бегство, и Еллинек только зря потратил бы драгоценное время. Поэтому он предусмотрел несколько вариантов. Действительно, Штиклер ответил с уверенностью Филидора, переместив свою королеву на е7. «Нет, – подумал Еллинек, взяв коня справа, – это, конечно, не его игра». Монсеньор заметил неуверенность противника и улыбнулся. Разве есть орудие более мощное, чем улыбка соперника! Он, собственно, и не собирался сбивать кардинала с толку, так что смущенно произнес:
– Странная история вышла с фресками Сикстинской капеллы, решительно непонятная! – И невольно этим совсем вывел кардинала из равновесия.
Еллинек молчал, беспомощно глядя на своего коня, и Штиклер продолжил, стремясь прервать неловкое молчание:
– Хочу быть с вами откровенным, господин кардинал. Я сначала не придал значения происходящему. Мне казалось, что восемь букв на фресках не могут составить серьезной проблемы для курии. Но затем…
– Да? – заинтересованно переспросил кардинал. – И что затем? – Он наконец водрузил коня на еЗ.
– Затем я услышал интерпретацию отца Августина об Откровении Иоанна Богослова и толкование числа «666», за которым скрывается имя воителя Дометиана. Признаюсь, всю ночь не мог уснуть, эти буквы просто преследуют меня.
– Ход черных! – заметил кардинал, стараясь казаться спокойным. Он опасался следующего хода противника: тот перешел в активное наступление. Также боялся вопросов монсеньора, против которых он сегодня не мог ничего предпринять, впрочем, как и против его атаки. Да, он ошибся и теперь следил за тем, как Штиклер перемещал коня на с6, переходя к ответному ходу.
– Иногда, – проговорил Еллинек нерешительно, – я не уверен в том, что Сократ был прав, утверждая, что для человечества существует одно добро и одно зло – знание и незнание! Бесспорно, знание принесло этому миру уже предостаточно горестей.
– Вы считаете, было бы лучше не разгадывать тайну надписи на своде Сикстинской капеллы?
Еллинек замолчал, торопливо передвинул коня, но сразу пошел на попятную:
– J'adoube – я пойду по-другому. – И он продолжил: – Что может подвигнуть человека такого ранга, как Микеланджело, скрыть в своем творении тайну? Разумеется, не благочестивые мысли! Все тайны от нечистого. Там, наверху, между сивиллами и пророками, скрывается дьявол. Дьявол никогда не показывает своего истинного лица, он таится за самыми неожиданными масками, а буквы – наиболее часто встречающаяся и опасная его маска, так как буквы мертвы, только ум оживляет их. За одной буквой может скрываться слово, даже целая картина мира, стало быть, одна буква в состоянии перевернуть устои человечества.
Штиклер поднял голову. Слова кардинала глубоко задели его. Игра, столь удачная для него, в начале, внезапно отодвинулась на второй план. Он осторожно осведомился:
– Создается такое впечатление, словно вы знаете больше, чем говорите.
