Вячеслав Денисов - Огненный плен
— Капитан Красной армии Мазурин. Прибыл в распоряжение командарма Двенадцатой армии в качестве командира батальона…
— Где ваши документ?
— Я их сжег…
— Ви коммунист?
— Член партии большевиков с двадцать девятого года…
Я не понимал, что ему мешает лгать!
Эсэсовец расслабил веки, и монокль, упав, повис на шнурке.
— Ви честно отвечать на вопросы. Ви настоящий офицер.
Повернувшись ко мне, он еще раз осмотрел мои нищие петлицы. Я заметил, что недавний равнодушный взгляд его сменился на брезгливый.
— Отвечать, кто ви есть.
Я разлепил пересохшие губы, но не успел выдавить и звука.
— Это писарь мой, сука… Власенко, — опустив голову, проговорил Мазурин. — Он украл у меня белье и деньги, и я вынужден был посадить его под арест. — Подняв глаза, Мазурин уставился в меня пронзительным взглядом. — В плен сдался, мразь?!
Совершенно не представляя, как реагировать на это, я облизал сухим языком сухие губы. Раздался звук напильника, прогулявшегося по куску ржавого железа.
Певец перевел на меня недоуменный взгляд. Военные часто с интересом реагируют на чуждые им бытовые драмы.
— Сука, — продолжал поносить меня Мазурин, — еще когда тебя прислали в часть перед самой войной… уже тогда энкавэдэ доложил о твоем прошлом…
— Что ви называть прошлым? — быстро, как выстрелил, спросил Певец.
— Герр штандартенфюрер, осмелюсь доложить… — осторожно вмешался унтер. — Прическа…
Он не «осмелился» бы никогда в жизни на такую наглость, но мое очевидное потрясение после слов Мазурина подсказало, что он был на правильном пути. Так вот почему он был так настырен с выведением меня на чистую воду!.. Черт возьми, видел бы я себя со стороны!.. Я же не стрижен наголо и не ношу сантиметровую стрижку, как все бойцы и командиры!
— Он сын русского купца, мироеда и истязателя трудового крестьянства… — с ненавистью глядя мне в глаза, бормотал Мазурин. Он не знал немецкого, но понимал, что случилось что-то неладное. — Его отец был председателем торговой палаты в Киеве… — тьфу!.. и кровавый плевок всего несколько сантиметров не долетел до моего чужого солдатского ботинка.
Певец вынул из кобуры «вальтер» и, зацепив стволом драный унтером отворот моей гимнастерки, отвел в сторону. На мне действительно было нижнее белье старшего командного состава.
— Почему ви так стрижен?
— Не успели постричь.
Эсэсовец поджал губы и, нацепив монокль, покачался с пятки на носки.
— Капитан Мазурин, ви сказать, что прибыли на фронт. Как вам знать, кто такой солдат Влясьенко?
«Хороший вопрос», — похвалил я Певца.
— А я с этой контрой и ехал на передовую… Вручили в тылу… Его и еще сорок новобранцев… Я даже до штаба добраться не успел… — С каждым словом Мазурина от его подбородка отрывалось по капле крови.
«Как в такой ситуации могут работать мозги?» — изумился я, впервые за все время мысленно выругавшись.
Мазурин только что подписал себе приговор. Он сказал, что прибыл на фронт перед самым окружением. Таким образом, не владеет ситуацией и быть носителем оперативной информации не может по определению. Вместе с этим признался, что коммунист, и на ходу придумал мне биографию человека, который должен питать к советской власти лютую ненависть.
Что он делает?…
Ирреальность окружающей обстановки оставила мне только два чувства — слух и зрение. Остальные словно вышли из меня за минованием надобности. Я только видел трупы вокруг, капающую с подбородка чекиста кровь и слышал слова, вгоняющие меня в еще более глухой тупик.
Уж не сошел ли Мазурин с ума от потрясения?
Я всмотрелся в его глаза. Он качался, но в глазах жил разум.
«Живи, — прочитал я в них. — И когда после меня придет следующий, скажи ему, кто был второй…»
Я с опаской посмотрел на Певца. Но он читать по глазам, кажется, не умел. Интересно, когда в меня этот дар вселился?
Певец вынул монокль и стал протирать тряпочкой. Небрежно кивнул унтеру. Тот понял его правильно. Шагнув к Ольцеру, он выдернул из его ножен нож-тесак и подошел к Мазурину походкой коновала.
— Кто этот солдат?
— Унтершарфюрер спрашивать, кто есть солдат?
Мазурин сглотнул и стал смотрел на землю перед собой.
— Рядовой Власенко, контра недорезанная. Вор и проходимец.
Зольнер приседает и вонзает штык в рану на плече Мазурина…
Что я должен сделать?…
Двадцать взрослых мужиков стоят и смотрят на событие с любопытством собак. Ими убитые тридцать лежат на земле. Так что я должен сделать?! Закричать: он врет? Я — военврач второго ранга, а Мазурин — сотрудник полиции?! Сказать: он спасает меня, чтобы я выжил и назвал имя того, кто был со мной во время убийства Кирова?!
Зарычав, Мазурин повалился на бок. Это его не спасло. Зольнер насел сверху и снова вонзил нож. Я слышу, как скрежещут зубы чекиста и трещит ткань рукава его гимнастерки.
— Ви сказать правду, или ви умереть, — перевел действия унтера Певец. Все это время он был занят тем, что фланелевой тряпочкой протирал монокль.
— Я не знаю… что вы от меня хотите!..
— Убейте его.
Когда я услышал это, едва не задохнулся. У меня помутилось в голове, потому что это сказал я.
На глазах удивленного Певца я подошел к Мазурину и изо всех сил врезал ему ногой в бок.
— Ненавижу!.. Отца моего расстреляли, Россию по миру пустили!.. Большевистская зараза!..
Шагнув назад, Зольнер вопросительно посмотрел на Певца — я следил за каждым его жестом, и этот взгляд не укрылся от меня.
— Моя бы воля, всех вас передавил, как крыс!..
Рухнув на колени перед Мазуриным, я схватился руками за его горло.
— Уберите его с офицера, — услышал я приказ Певца.
Меня схватили Зольнер и двое солдат. Нечего и говорить, что отлипать от Мазурина я не хотел. Но меня оттащили в сторону без особых усилий.
Когда я открыл глаза, увидел Певца, стоящего надо мной. Тулья его вздернутой фуражки в аккурат совпадала с пустой, горящей болью глазницей солнца. Светящийся нимб над головой эсэсовца еще раз убедил меня в том, что бога нет.
— Ви хотеть служить немецкий армия?
— Да, конечно, — ответил я. — Я всю жизнь об этом мечтать.
Певец кивнул. По всем законам жанра наступила очередь другого актера отвечать на вопрос.
— Ви храбрый зольдат, капитан. Ви будете расстреляны, я отдам вам честь в момент огонь.
— Честь отдашь? — Мазурин рассмеялся, нелепо кривя разбитые губы. — Педик прусский… засунь свой честь в свой ловкий задниц! Ферштейен?!
— Унтершарфюрер Зольнер! — Певец выронил монокль и схватил одуревшего от страха Зольнера за шиворот. Тот не понимал, что могло вызвать такой гнев Певца. — Этот негодяй должен умереть страшной смертью… Ваша фантазия способна ее осуществить или мне придется попросить исполнить казнь стоящего за мной лейтенанта?
Я машинально повернул голову туда, где стояла машина Певца…
Певец замолчал, словно осекся. И медленно, будто из-за угла, посмотрел на меня. Для этого ему пришлось выглядывать из-за своего плеча…
Проклятье!..
Мазурин застонал и уткнулся лбом в землю.
— Ви понимать немецкий? — Певец выпрямился и подошел ко мне. — Ви знать немецкий. Но не говорить об этом… Что есть еще ложь? — И он внимательно посмотрел на Мазурина.
Вокруг грохотало, но это были уже не разрывы снарядов, а гусеницы танков. Не встречая сопротивления, немецкие войска входили в Умань. Рев танковых двигателей, клекот мотоциклов, стон легковых «Мерседесов» и грузовиков — все заполонило пространство. И на фоне этого многоголосого шума я выглядел полным идиотом. То, ради чего Мазурин согласился принять смерть, я разрушил одним поворотом головы.
— Вы понимаете меня? — перейдя на родной язык, спросил Певец.
— Да, я вас понимаю.
— Кто вы?
— Я военврач второго ранга Красной армии. Этот офицер хотел спасти жизнь старшему по званию. Поэтому если кого и нужно умертвить страшной смертью, то это меня за малодушие, — я говорил без умолку, заставляя окружавших нас фашистов наблюдать за сценкой с нескрываемым изумлением. — А этого человека отпустить, выдав документ. Надеюсь, вы не будете оспаривать тот факт, что тот, кто спасает в бою жизнь командира, заслуживает награды? Надеюсь, кодекс чести офицеров рейха не противоречит этому постулату?
Певец, поджав губы, отчего они стали похожи на куриную гузку, задрал острый, раздвоенный подбородок и покачал головой.
— Вы заслуживаете награды оба. Поэтому будете расстреляны. Я отдам вам воинское приветствие во время залпа.
