Жил отважный генерал - Вячеслав Павлович Белоусов
– Но не тот же инструкторишка всему виной? – недоверчиво покосился Шаламов на прокурора. – Мышь родила гору?
– Нет. Не он, – согласился Игорушкин и помрачнел. – Дальше совсем коса на камень пошла. Юбилейный год не забыл? Когда миллион овощей с помощью приписок собрать вся область пыталась?
– Так на глазах же! Как вчера, всё было. И ни у одного Ковшова в районе это творилось.
– Помнишь, значит. – Игорушкин отвернулся к окну. – Вот и Хайса никак простить не может Ковшову тот миллион. У него в районе всё началось. Ковшов ко мне с докладной тогда первым пришёл.
– Да, дела, – посочувствовал Шаламов, – а мне Данила ничего не рассказывал.
– Про те события желания вспоминать мало у кого имеются, – хмыкнул прокурор. – У них здесь, наверху, как дурной сон! Всё ещё аукается. Боюсь вот и я, что не пройдёт это просто так для Ковшова. Случай с директором, думается мне, только первая ласточка, симптом, так сказать. Хайса не забывает ничего, у него память на зависть.
– И что с Данилой? – вырвалось у Шаламова.
– А ничего, – твёрдо глянул ему в глаза прокурор. – Ковшов поступил правильно, и с Зубровым у них не выгорело. Но одно печалит, не оставят они его. Думать будем. Мы тоже здесь не сидим сложа ручки. А ты, Владимир Михайлович, извлекай уроки.
– Я понял, Николай Петрович, – поднялся Шаламов.
– А раз понял, тогда собирайся, – пожал ему руку тот.
* * *
Народ праздный разбрёлся кто куда по своим делам, желаниям и наклонностям, Шаламов остался у костра, задумчиво покуривая, рядом подрёмывали Вихрасов с Курасовым, да Ковшов копошился возле мангала, изредка подбрасывая то одну, то другую ветку.
– Ты чего грустишь, Михалыч? – подмигнул Шаламову Ковшов. – Татьяну-то здесь пока оставляешь или сразу возьмёшь с собой целинные земли осваивать?
– Шутишь? – хмыкнул тот. – Мы с ней уже помыкались в одном районе, когда после института меня в деревню направили. Я теперь учёный. Поживу в гостинице цыганом, пока квартиру не дадут или ещё что не подвернётся.
– А «ещё что», это как?
– Дом обещает первый секретарь построить.
– Да ну! Это Зелезнёв-то?
– Он.
– Повезло тебе с первым.
– Видно будет. Пока легко запрягает.
– У меня то же было. Хайса соломку стелил.
– Николай Петрович откровенничал, напутствуя, – покачал головой Шаламов. – Рассказал твою историю с самого начала. Как сейчас обстановка?
– А никак. Не работать мне в этом районе, – Ковшов разворошил угли палкой, те вспыхнули вроде, встрепенулись в пламени, но опали тут же, затухли без пищи – хвороста. – Вчера Игорушкин звонил по этому вопросу.
– Чего?
– Новый район создаётся у нас в области. Вокруг города. Так и будет называться Пригородным.
– Да ты что?
– Предложил перейти туда.
– Это выход! Соглашайся, что думать-то!
– Вот и ломаю голову. У себя там я вроде коллектив уже создал, понимаем друг друга, результат появился…
– Соглашайся! И не откладывай с решением, – настаивал, прямо вцепился в приятеля Шаламов.
– Я и сам не прочь уже. Условия Петрович ставит жёсткие.
– Что такое?
– Уйдёшь оттуда, говорит, один. Никого, кроме шофёра, не дам, а в новый район сам кадры подбирать будешь.
– Так это же прекрасно! – сверкнул глазами Шаламов. – Всё заново! И сам!..
– Там и прокуратуры нет никакой. Строить придётся.
– Так это же отлично! Без корней, без инсинуаций о прошлом!..
– Ты чего так радуешься, Михалыч? Чему завидуешь? У самого-то как? – Ковшов попристальней вгляделся в товарища. – Всё нормально с твоим назначением? Как то дело-то? Об убийстве дочери Калеандровой? Довёл до ума?
– До ума – нет ли, а прекратил дело, – нахмурился Шаламов, но Вихрасов, услышав обрывки их разговора, поднял голову, будто и не дремал вовсе, вмешался живо:
– По уму, Владимир Михайлович, ты точки все расставил. Тебе корить себя нечем. Правильно дело прекратил, совесть наша с тобой чиста.
– Не спишь, бродяга, – хмыкнул Шаламов.
– Опер, он и спящий опер.
– Чем же там всё кончилось? – поинтересовался Ковшов. – Помнится, ты рассказывал, девчушка та не по собственной воле вены вскрыла?
– Так и было, – посетовал Шаламов.
– Тогда что же?
– Тетрадку мы её нашли, дневник, – нехотя, отводя глаза, заговорил Шаламов. – Она там записи вела с тех пор, как в лапы урода одного угодила. И как такая девка, женщина, можно сказать, замужняя, в его паутине оказалась!
Шаламов почесал затылок.
– А вот так, Михалыч, – поднялся от костра Вихрасов. – Женщина – натура тонкая, её сломать подлецу, затравить, запугать… ничего особенного не стоит. Он же шантажировал её, что мужу всё расскажет! Сам изнасиловал бесчувственную, подлец, и этим же её на поводке держал! Вот она и вскрыла вены! Чего уж тут душу рвать себе, Михалыч! Мы с тобой при чём?
– Вот как всё обернулось. – Ковшов задумался. – Нестандартные обстоятельства, ничего не скажешь.
– Там «контора», кроме того, прикоснулась, – шёпотом, уха Ковшова коснувшись, сказал Шаламов. – Сволочь-то тот, что девку на гибель подтолкнул, агентом у комитетчиков был. К знакомым своим бывшим, врачам, с которыми когда-то учился, неприязнь питал, а тут случай представился, заподозрил он их по собственной глупости или по вражде старой в антисоветской деятельности, вот и решил сдать всех скопом. Трое уже на него работали, включая покойную, обратил он их в свою веру; дело за малым стало, за мужем той бедняги, вот она в ванной все проблемы и решила. Думала, что конец, а с того только всё и началось. Агент испугался, что «контора» узнает о его проделках, они ведь смерть повлекли, принялся дневник её искать. Ну и вот, тех, кто мешал ему, не щадил. Больно уж за собственную шкуру дрожал.
– А с ним как же? – спросил Ковшов. – С этим паразитом?
– И с ним так же, – Шаламов поморщился, – как он сам с остальными… Утонул он.
– Утопился?
– Следов насилия не нашли на теле.
– Значит, сам? Купаться вроде холодно ещё?
– Собаке – собачья смерть! – сплюнул Вихрасов и закурил. – По его вине столько человек погибло, и ещё бы не одного подвёл под монастырь ни за что. Ему самому ничего другого и не оставалось, он сам себя в угол загнал своими подлыми проделками. Конец для гада самый подходящий. А по пьяни чего ни натворишь, вот и полез в воду, не рассчитав силёнок.
– Он вроде трезвый был, Константин? – Шаламов удивился словам опера.
– Так сколько плавал там, на дне-то, Михалыч, пока на поверхность не всплыл! – выкатил от удивления глаза на лоб Вихрасов. – За это время все промилле[83], что имелись в нём, в воде
