Доска Дионисия - Алексей Глебович Смирнов
— Ладно, ладно. Вижу, что вы за птица. Так что вам от меня угодно?
— Да знаете ли; батюшка, иконок мне надо. Много мне их надо. Со мной вам дело иметь удобно, сегодня я тут, а завтра меня нет. Никогда не поверю, чтобы у такого просвещенного человека, как вы, не было бы икон. Сейчас же все собирают. Я человек денежный, — Аспид достал бумажник, полный пачек купюр различного достоинства.
«Тысяч пять у него с собой, — опытным взглядом определил Леонтий. — Этак на эти деньжищи он весь собор купить может. Отдам-ка я ему все, что у меня есть».
На такое решение его подтолкнули очень неприятные обстоятельства личного свойства. Дело в том, что отец Леонтий уже года два состоял в связи с кассиршей местного универмага — дамой, годящейся ему по возрасту в дочери. Сблизили их общие финансовые интересы. Поначалу кассирша, дама, приятная во всех отношениях, обменивала килограммы меди и серебра, изъятые отцом Леонтием из церковных кружек, на более крупные бумажные денежные знаки. Ну, а дальше, почувствовав родственные души, дело у них пошло веселее, и отец Леонтий дважды покрывал недостачу в кассе: покрывал, конечно, с возвратом, но часть сумм оставалась у его новой подруги. Непредвиденные расходы увеличили аппетиты отца Леонтия, и он все глубже и глубже засовывал руки в доходы собора, что совсем не устраивало старосту Петра Ивановича, который делался год от года финансово самостоятельнее и все с бóльшим трудом терпел опеку некогда пригревшего его земляка-благодетеля. Назревал финансово-трудовой конфликт.
Дошли до отца Леонтия и слухи, что Петр Иванович вступил в весьма тесные контакты с неким отцом Гермогеном, служившим в сельском храме Архистратига Михаила в пятидесяти километрах севернее их города. Этот Гермоген, судя по всему, был мужчиной оборотистым. Знал отец Леонтий из совершенно точных епархиальных источников, что отец Гермоген распродал тысяч на десять нестандартных свечей и это ему благополучно сошло с рук.
«Могут договориться за моей спиной, и тогда все может быть», — к тому же в гараже отца Леонтия было спрятано на весьма большую сумму дефицитных незаприходованных товаров из универмага — дружеская интимная услуга, которая очень его беспокоила.
«Да и икон набралось много, вдруг ОБХСС 2 нагрянет? С товарами я отбрешусь: скажу, не знаю, просили поставить ящики, у хозяев ремонт. А вот откуда икон столько?» — эти тяжелые подспудные мысли и решили судьбу доски Дионисия и еще около ста икон безымянных мастеров более позднего времени. Было среди них штук десять в хороших серебряных окладах. Без утайки вывалил он все Аспиду. Матушка и детишки с некоторым ужасом, как испуганные откормленные оленята, смотрели на позднего неурочного гостя, деловито перебиравшего доски и помогавшего вытаскивать их из-за шкафов и из-под кроватей. Отец Леонтий тоже отметил профессиональную хищность Аспида и вдруг испугался.
«Время позднее… А вдруг убьет, ограбит или деньги у него фальшивые?» — но гость не убил и не ограбил, а заплатил, не торгуясь, полторы тысячи, загрузил доски на «газик» и, блеснув задними красными огнями, исчез в темноте.
Отец Леонтий перекрестился: «С глаз долой — из сердца вон». Что-то волновало его, когда он думал о выкраденной из собора доске Спаса, и, как потом выяснилось, волновало не зря.
Анна Петровна после гибели гукасовского архива прониклась совсем иными настроениями, чем во время ее прежних поисковых поездок. И город, и здания, и люди стали казаться ей враждебными. Ее не покидало ощущение, что за ней следит чей-то вражеский, умный, понимающий ее намерения глаз. Ей стало казаться, что она перенеслась на много десятилетий назад, в двадцатые годы, когда «бывшие люди» были не исторической редкостью, дряхлыми старичками, как сейчас, а их было много, они еще были полны сил, полны надежд и планов повернуть колесо истории назад и провожали подозрительными взглядами всех, кто покушался на их секреты и тайны.
Осмотры опустевшего Спасского монастыря ничего ей не дали, расспросы старожилов также были бесплодны. Более чем пятидесятилетний перерыв смел все воспоминания о прошлом.
Краеведческий музей был скучен, экспозиция его была довольно шаблонна. Унылые запыленные чучела птиц и зверей, шашки и пулеметы ничего не говорили о пятисотлетнем прошлом. Единственное, что неприятно поразило ее среди, в общем, скучных экспонатов, — это пожелтевшая фотография расстрелянных белыми мятежниками красноармейцев.
«Вот что стояло за изнеженными лицами Шиманских и Велипольских! Ров с трупами, среди которых были и женские».
Обкраденный городской архив она больше не посетила и о странных обстоятельствах пожара тоже никому не сообщила. Ее не покидало чувство, что она сама раскроет тайну, наличие которой она ощущала каким-то особым душевным зрением. Тайна была выпуклая, объемная, как древний вылепленный руками сосуд. Этот сосуд был рядом — протянешь руки и дотронешься до шероховатой глины.
Ни с кем не встречаясь, ни у кого ничего не спрашивая, она целые дни до изнеможения ходила по залитому осенним солнцем городу. Почему-то ей казалось нужным представлять себе все, что происходило на этих улицах и площадях полстолетия назад. Впрочем, этому занятию предаются все любители старины со времен Винкельмана.
Посещение городского кафедрального собора, почти ровесника монастырского, долго ею откладывалось. Она уже привыкла, что многие древние действующие храмы обезображены безвкусными поделками, заказанными невежественными современными церковниками. Ей всегда было больно смотреть, как прекрасная древняя живопись запакощена безобразной мазней.
«Когда, наконец, будет у нас специальное министерство, ведающее древностями? — с этим вопросом она обычно выходила из таких изуродованных храмов. — Совершенно необходимо в каждом районе иметь современный теплый склад-древнехранилище для хранения икон, книг, рукописей, картин, статуй. Такой склад должен бы иметь специальных людей с автомашиной, свозящих беспризорные древности. Существуй такое древнехранилище, и мои Дионисии сейчас там стояли бы, а не блуждали неизвестно где».
Степень изуродованности интерьера собора ее не удивила, она и ждала чего-нибудь подобного, но чудовищные посинелые деформированные лики утопленников в лимонных нимбах на малиновом фоне все-таки ее поразили — не часто такое увидишь.
Но еще больше поразила ее икона Спаса в левом Никольском приделе, вставленная в новенький деревенски-топорный киот, обвешанный вышитыми полотенцами и бумажными цветами. Она узнала оклад древнего образа из Спасского монастыря — уцелевшие фотографии гукасовского архива она изучила наизусть. Но вот сама черная живопись под окладом показалась ей странной — явный прокопченый зафуренный новодел.
Она стала спрашивать старушек, откуда в соборе этот образ. Ей радостно зашептали:
— Явленный! Обретенный! Чудотворный! Сам явился! Владыко на обретение приезжал, молебен служил. Сам ночью явился и
