Бернард НАЙТ - Ищущий убежища
Его размышления прервало шарканье ног на лестнице, и в двери появилась голова писаря. С подобострастным поклоном лишенный церковного сана Томас бочком протиснулся в комнату и присел на табурет напротив коронера.
– Да, Томас, ночка у меня выдалась неспокойная, – заметил Джон, однако его собеседник не уловил содержащейся в реплике двусмысленности. – Убийство, да еще и ранение, почти смертельное. Расследование состоится в полдень, но я посоветовал бы тебе записать сведения о раненом прямо сейчас, пока он не умер, чтобы тех, кто на него напал, можно было притащить в суд.
Томас погрузил руку в бесформенную полотняную сумку, с которой никогда не расставался, и выудил на свет чистый свиток пергамента и письменные принадлежности. Он расположился за столом, готовый приступить к записи, а коронер смотрел на него не отрываясь, словно видел в первый раз. Хотя к Томасу все и всегда относились с пренебрежением, и он часто становился объектом насмешек – подчас исходивших от самого Джона или Гвина из Полруана, – Джон ощутил прилив жалости к несчастному писарю, несмотря на личное неприятие его характера. К тому же он, в довершение всего, был еще и уродлив: последыш в материнском выводке, маленький, горбатый, с лицом, начисто лишенным подбородка, с длинным носом под маленькими глазками-бусинками, один из которых слегка косил, когда Томас смотрел вправо. Его редкие темные волосы были лишены блеска и напоминали старую потрепанную веревку, а по всему лицу рассыпались оставшиеся от оспы отметины. Неудивительно, думал Джон, что он сподобился на попытку изнасилования, ибо ни одна женщина по доброй воле ему не отдастся.
– Запиши все самым лучшим образом. Изложишь своими словами, я тебе расскажу суть.
Коронер поднялся с табурета и принялся расхаживать по всей длине кабинета.
– Сего четвертого дня ноября года от рождения Господа нашего тысяча сто девяносто четвертого Эдред, сын Освальда, вольный землевладелец из Доулиша, был найден раненым, почти при смерти по причине полученного в спину удара ножом после ссоры, произошедшей, в нарушение королевского указа о мире, после полуночи близ постоялого двора «Сарацин Инн», что на Стрипкоут-Хилл, в Эксетере, графство Девон, предположительно нанесенного рукой… – Он вдруг запнулся и раздраженно поморщился. – Проклятье, Гвин говорил мне, кто на него напал, а я забыл. Ладно, оставь место, уточнишь у него, когда мы будем в городе.
Джон продолжил устное изложение преамбулы к ранению одного человека и убийству другого, пересказывая то, что узнал от своего помощника. Время от времени он останавливался, когда видел, что клерк не поспевает записывать слова, которые ему приходилось переводить на латынь. В нижних судах, которыми управляли шерифы и городские советы, в устной речи использовался английский или норманнский французский языки, однако все записи, в особенности те, которые подлежали передаче в королевский суд, надлежало вести на латыни.
Томас работал неспешно, однако Джон не мог не признать, что его свитки являлись произведением искусства, даже с точки зрения тех, кто совершенно не владел грамотой. Правильность почерка, безупречная выверенность букв, ровные строки доказывали, что даже самый невзрачный на вид человечишко способен произвести на свет нечто совершенное.
К тому времени, когда они закончили, через прогалины в затянутом дождевыми облаками небе робко проглянули слабые лучи утреннего солнца, проникнув через узкие бойницы в кабинет, слегка оживив его мрачность.
Гвин вернулся с девятым ударом колокола на кафедральном соборе. Он принес с собой горячий хлеб, купленный в уличной лавке пекаря, и ломоть твердого сыра. Трое мужчин уселись за стол и разделили незамысловатую снедь, запивая ее пивом, которое Джон разливал из глиняного кувшина вместимостью в два галлона, стоявшего под тряпкой в углу. Пока трое мужчин жевали свежий хлеб и ароматный сыр, глотали эль из щербатых глиняных кружек, составлявших часть скудного убранства почти голого кабинета, в комнате на некоторое время воцарился мир.
Казалось, даже Гвин позабыл на время трапезы о своей привычке постоянно подначивать костлявого писаря. Его огромное тело нуждалось в регулярном подкреплении, – промежуток между завтраком до рассвета и полуденным приемом пищи был для него чересчур долгим. Яростно независимый, не желавший никому покоряться корнуоллец, женатый на женщине из Корнуолла же, с бесчисленными родственниками, оставшимися в Полруане, он по необходимости стал двадцать лет назад наемным солдатом. Вместе с Джоном де Вулфом, у которого до Гвина, по сути, не было настоящего сквайра, он объездил половину мира, добравшись до самой Палестины. Когда же войны для рыцаря закончились, Гвин сохранил верность хозяину и остался с ним в качестве помощника.
Когда были уничтожены последние крошки, а немытые кружки заняли первоначальное место в нише в стене, Джон вернулся к делу.
– Ты сказал городскому глашатаю, чтобы он объявил о сборе информации о погибшем крестоносце? – спросил он Томаса.
– Еще вчера вечером, коронер. Сегодня утром он будет оповещать город. Пять раз прокричит, на разных улицах.
– Если к завтрашнему дню ничего нового не выяснится, тогда поедешь в Калломптон, Кредитон, Тивертон и Хонитон, пусть глашатаи бейлифов прокричат то же самое в этих городах.
– Хозяин, это же больше дня пути! – простонал писарь. – Я ведь не обернусь за такой срок на своей кляче.
Коронер был непоколебим:
– Это твоя работа, писарь. Ты получаешь от архидиакона бесплатное жилье, а от меня – четыре пенса в неделю на жизнь. Или тебе больше по нраву нищета?
Ответа не последовало. Томас погрузился в молчание, хотя спина у него заболела при одной только мысли о необходимости полтора дня провести на спине мула.
– Если и это ничего не даст в течение нескольких дней, придется разослать вестников дальше. От Оукгемптона до Барн-стейпла, дальше в Йовил, может, тебе, Гвин, придется даже отправиться в Саутгемптон, где пристают приходящие из Палестины корабли.
– А что, если он прибыл кораблем не в Саутгемптон, а в Пли-мут? – вставил клерк, увидев возможность расширить зону поисков для Гвина.
– Вполне может быть – так что не исключено, что твоей кляче придется ковылять до самого Плимута, Томас, – ответил коронер. – Но подождем. Посмотрим сначала, не принесут ли результатов поиски в близлежащих городах.
Гвин поднял с табурета массивное тело и набросил на плечи видавшую виды кожаную накидку.
– Пора отправляться в «Сарацин», повидать раненого. Если повезет, мы получим от него показания до того, как он отправится к праотцам.
Глава пятая,
в которой коронер Джон посещает
раненого и присутствует при двух
повешениях
Пока они шуршали теплой одеждой, поскольку солнце успело скрыться, уступив место тучам и холодному ветру, Гвин напомнил коронеру еще об одной рутинной обязанности, которую надлежало исполнить этим утром:
– Я перенес расследование на час, потому что в полдень вы должны присутствовать на двух повешениях.
Джон совершенно позабыл, и лишь теперь вспомнил, что сегодня вторник, один из двух дней на неделе, в которые проводились казни. Смертные приговоры выносились и в шерифском суде графства, и в суде при городском совете и мэрии, а также в те редкие оказии, когда в город заглядывали королевские судьи. Право распоряжаться жизнью и смертью принадлежало, кроме того, баронским и поместным судам.
– И кого сегодня отправят на тот свет, Гвин? – поинтересовался он у помощника, когда они спускались от замка, направляясь в сторону Хай-стрит.
– Старого нищего, который накинулся на рыботорговца и похитил у него кошелек, и паренька, тринадцати лет от роду, за кражу оловянного кувшина.
Джон вздохнул, не испытывая, впрочем, особого отвращения, ибо публичные повешения представляли собой нечто обыденное и повседневное; больше всего его раздражала необходимость личного присутствия на казни, хотя ни у одного из преступников не было подлежащего передаче в королевскую казну имущества.
– Пара бедняков – честно говоря, даже пергамент жалко переводить на записи. Но ничего не попишешь, закон есть закон.
Они свернули направо, на Хай-стрит, главную, весьма оживленную артерию города, на которой большей частью располагались лавки торговцев. Большинство строений были деревянными, но временами мелькали и только-только начавшие появляться новые, построенные из камня жилые дома и мастерские, принадлежавшие более зажиточным горожанам. Перестраивались и многочисленные церкви, на месте деревянных сооружений возводились каменные, свидетельствуя о процветании города. Все дома были с крутыми крышами, по которым стекали столь частые на западе дожди. Вся вода в конечном итоге оказывалась на улице, покрытой слоем грязи, смешанной с мусором, который выбрасывали из продуктовых лавок, мастерских и жилых домов.
