Эллис Питерс - Послушник дьявола
— Ты сам поставил под сомнение свой постриг, — ответил Кадфаэль грубовато. — Ты и никто больше. Будь моя воля, я бы вернул тебе твою маленькую драгоценность и велел бы убираться отсюда и поискать хозяйку ленточки или другую похожую на нее девчонку, такую же юную и хорошенькую, ведь все девушки похожи одна на другую! Да, велел бы убираться и перестать мучить нас, которые жаждут только спокойной жизни. Но если ты по-прежнему хочешь оставить за дверью то, к чему тебя предназначила природа, у тебя еще есть выбор. Склони свою упрямую голову — или подними ее и убирайся!
Дело было далеко не только в расшитой ленточке, и Кадфаэль понимал это. Юноша сидел выпрямившись, забыв о том, что он полуголый, а в карцере холодно, и настойчиво сжимал своими сильными пальцами руку Кадфаэля, серьезно заглядывал тому в глаза, словно стараясь проникнуть в его мысли; похоже, страха он не испытывал, однако настороженность сохранялась.
— Я склоню голову, — проговорил он. — Ты сомневаешься, смогу ли я, но я смогу и склоню. Брат Кадфаэль, если аббат слушает тебя, скажи ему — я не изменился, я хочу, чтобы меня приняли. Скажи — если нужно, я подожду, я буду учиться, я буду терпелив, я заслужу! В конце концов он будет доволен мной. Скажи это ему! Пусть он не отвергает меня!
— А эта рыже-золотая девица? — нарочито грубо спросил Кадфаэль.
Мэриет отвернулся и опять бросился ничком на кровать.
— Она сговорена, — ответил он не менее резко и больше не произнес ни слова.
— Есть кроме нее и другие, — заметил Кадфаэль. — Подумай. Сейчас или никогда. Слушай, мальчик мой, я достаточно стар, моему сыну могло бы быть больше лет, чем тебе. И если бы я начал предаваться размышлениям о прожитом, то ни о чем бы не стал сожалеть. Так вот, существует многое, чего молодой человек желает горячо, всей душой, но проходит время — и он проклинает тот день и час, когда в нем зародились эти желания. Благодари доброту нашего отца аббата — он дает тебе время, чтобы ты мог утвердиться в своем решении, прежде чем свяжешь себя и никогда уже не сможешь освободиться. Проведи с пользой отпущенные тебе дни, потому что, если ты примешь постриг, они не вернутся.
Жаль, конечно, запугивать юное создание, душа которого и так разрывается на части, но у парня впереди десять дней и десять ночей одиночества, скудная пища и много времени для размышлений и молитв. Одиночество не столь тягостно, сколь чуждые по духу окружающие его люди. Здесь он будет спать без сновидений, не станет кричать по ночам. А если и станет, никто не услышит его криков и не добавит ему неприятностей.
— Утром я приду и принесу мазь, — сказал Кадфаэль, снимая со стены светильник. — Нет, погоди! — Он опять поставил его. — Если ты останешься так лежать, ты ночью замерзнешь. Надень рубашку, от нее больно не будет, а сверху сможешь набросить подрясник.
— Мне хорошо, — ответил Мэриет, но подчинился. Кадфаэлю показалось, будто юноша стыдится своей слабости. Потом Мэриет опять опустил голову на руки и добавил смущенно:
— И… спасибо тебе, брат!
Запоздалые слова благодарности! Да и форма обращения к Кадфаэлю, похоже, совершенно не отражала истинных чувств юноши, но так было принято в монастыре, и Мэриет это знал.
— Ты произнес это как-то неуверенно, — заметил Кадфаэль. — Словно задел больной зуб. Ведь ты мне в сыновья годишься. Ты все еще настаиваешь на том, чтобы стать братом?
— Я должен, — мрачно отрезал Мэриет и отвернулся к стене.
«Ну почему, — думал Кадфаэль, стуча в дверь, чтобы сторож выпустил его, — почему единственные имеющие значение слова мальчик произнес только под самый конец, когда поутих и успокоился и счел, что я не стану больше мучить его разговорами? Не „да“ или „настаиваю“, а „должен!“ „Должен“ означает принуждение, продиктованное либо волей другого человека, либо безусловной необходимостью. Кто же хочет, чтобы этот юноша ушел в монастырь, или сила каких обстоятельств заставила его выбрать этот путь как единственно возможный, как лучший?»
Выйдя после повечерия, Кадфаэль обнаружил, что Хью ждет его у сторожки.
— Проводи меня до моста, я иду домой. Мне сказал привратник, что завтра ты отправляешься по поручению отца аббата, так что мы не увидимся целый день. Ты слышал про лошадь?
— Что ты поймал ее — слышал, а больше ничего. Мы сегодня были слишком заняты собственным нарушителем спокойствия, собственным преступником, так что у нас не было времени думать о чем-то постороннем, — признался Кадфаэль. — Не сомневаюсь, тебе рассказали. — (Брат Альбин, привратник, был самым большим сплетником в обители). — Твои и наши беды, похоже, идут рядом, нога в ногу, но не соприкасаются. Это само по себе странно. В общем, я слышал, ты нашел коня в нескольких милях к северу.
Они вместе вышли из ворот и повернули налево, в сторону города. По холодному тусклому небу бежали тучи, но внизу ощущался только легкий ветерок, который не мог разогнать влажные, сладкие, с легкой примесью тления, ароматы осени. Темные деревья справа от дороги, металлический отблеск на поверхности мельничного пруда, запах и шум реки впереди.
— Да. Всего пару миль не доезжая Витчерча, где он собирался переночевать, чтобы на следующий день легко доехать до Честера, — сказал Хью. Он рассказал Кадфаэлю все; соображения Кадфаэля обычно освещали события под другим углом и потому были интересны. Однако на сей раз мысли друзей двигались в одном направлении.
— Дикие леса, жилья мало, — хмуро проговорил Кадфаэль, — и болота близко, рукой подать. Если путника прикончили там, а конь, молодой, горячий, вырвался и поймать его не смогли, тогда человек, наверное, лежит очень глубоко. Так, что не найти. Его и похоронить-то не удастся.
— Я и сам так думаю, — мрачно согласился Хью. — Но если в лесах моего графства водятся разбойники, как могло случиться, что я до сих пор не слышал о них?
— Налет с юга, из Чешира? Ты ведь знаешь, как быстро они появляются и исчезают. И даже там, Хью, где действуют твои установления, время вносит перемены. Но если это люди, бежавшие от хозяина, они не умеют обращаться с лошадьми. Любой разбойник, стоящий соли, которую он съедает, скорее даст оторвать себе руку, чем упустит такого зверя, как этот. Я улучил минутку и пошел в конюшню посмотреть на него, — сознался Кадфаэль. — И серебро на сбруе… Только чудо могло спасти этого коня, если уж разбойники его увидели. Все, что было на всаднике, вряд ли стоило больше, чем конь и сбруя вместе.
Они дошли до моста. В сумерках совсем близко от них безмолвно неслись быстрые воды Северна, похожего на огромную змею, то извивающуюся, то сворачивающуюся в кольца, чешуя которой поблескивала при свете звезд, вспыхивая серебром. Время от времени одно какое-нибудь кольцо проскальзывало вниз по течению, и догнать его было невозможно. Друзья остановились, чтобы попрощаться. Хью сказал:
— А ты отправляешься в Аспли. Туда, где человек благополучно переночевал у своей родни накануне собственной смерти. Если он действительно мертв! Я забываю, что все это просто наши догадки. А что если у него были серьезные причины исчезнуть и числиться в мертвецах? В наши дни люди меняют свои взгляды, как рубашку, и на каждую продажную душу находится покупатель. Ладно, смотри в Аспли во все глаза и используй свою сообразительность наблаго своего паренька — я сразу вижу, когда ты расправляешь крылья и стараешься прикрыть неоперившегося птенца, — но привези мне все, что сможешь собрать о Питере Клеменсе и о том, что он собирался делать, когда уехал из Аспли и двинулся на север. Вдруг какая-нибудь простая душа слышала что-то, что нам может помочь, но молчит, не подозревая об этом.
— Ладно, — ответил Кадфаэль и повернул к монастырским воротам, торопясь скорее добраться до своей постели.
Глава пятая
Облеченный доверием аббата, брат Кадфаэль вывел мула из конюшни, предпочтя на нем проделать путь до Аспли, чуть более четырех миль, вместо того, чтобы идти пешком. Прошли времена, когда он постыдился бы садиться в седло ради такого расстояния; ему было уже больше шестидесяти лет, и на сей раз он решил поберечь силы. Кроме того, теперь ему редко выпадал случай проехать верхом, а некогда это было для него самым большим удовольствием, и сейчас он не мог пренебречь такой возможностью.
Он уехал после заутрени, перекусив на скорую руку. Утро было туманным и тихим, наполненным тяжкой сладковатой влагой меланхолической осени; прятавшееся за облаками солнце иногда просвечивало сквозь дымку и казалось очень большим и теплым. Путь, во всяком случае его первый отрезок — до проезжей дороги, был приятным.
Долгий Лес, тянувшийся к югу и юго-западу от Шрусбери, испортили, к счастью, меньше, чем другие леса. Вырубки были редки, чащи, где можно охотиться, густые и дикие, а открытые пустоши давали пристанище самым разным созданиям, живущим на земле и в воздухе. Шериф Прескот строго следил за любыми переменами, однако не вмешивался, если они служили укреплению порядка, а не нарушению его, и пограничным манорам разрешалось расширять земли и расчищать их при условии, что хозяева твердой рукой охраняли мир в своих владениях. По краю леса было разбросано несколько очень старых хозяйств; некогда это были небольшие участки, вырубленные в глухой чаще, а теперь их окружали хорошо возделанные поля, обнесенные изгородями. Три соседствующих друг с другом древних манора — Линде, Аспли и Фориет — располагались на восточной границе этих земель, в полулесной, полуоткрытой местности. Человеку, отправлявшемуся отсюда в Честер, не нужно было проезжать через Шрусбери, он мог миновать его, оставив город на западе. Питер Клеменс так и сделал, предпочтя, раз уж представилась такая возможность, заехать к родне, а не искать пристанища в аббатстве Шрусбери. Как бы сложилась его судьба, выбери он местом ночлега обитель святых Петра и Павла? Тогда по пути в Честер он мог бы миновать Витчерч и проехать западнее, где нет болот. Поздно гадать!
