Антон Чижъ - Камуфлет
Ничего.
Ударил сильнее.
Опять ничего.
Более от ужаса, что перешел дозволенное, дернул медную ручку.
Дверь открылась бесшумно. Утренний свет слабо пробивался сквозь плотно сдвинуты шторы, в спальне сделалось сумеречно по-зимнему.
Бирюкин засунул в проем голову и позвал:
— Сэр… Ваша светлость… Павел Александрович…
Тщетно.
Из последних сил верный слуга шагнул в комнату и, нащупав рычажок, включил электрическое освещение.
Павел Александрович почивал в собственной постели, повернувшись на бок, уютно укутавшись одеялом.
В другом доме, слуга с облегчением удалился бы: «Почивает барин, и слава Богу, пусть дрыхнет хоть до обеда, хлопот меньше!» Но для слуги в английском духе, такое равнодушие преступно. Бирюкин на цыпочках приблизился к огромной кровати.
Князь спал так мирно, что и с дыхания не слыхать.
Стараясь не думать, на какую дерзость идет, лакей шевельнул барина за плечо.
Павел Александрович покорно перевернулся на спину.
Вольноопределяющийся кавалерии заорал по-бабьи истошно и беспомощно.
Августа 7, лета 1905, девять утра, +21 °C
Летняя дача в Озерках
От удивления Глафира едва не выронила чашку: ее величество снизошло к утреннему чаю. Дочки, измазанные кашей, радостно завизжали, но госпожа Ванзарова буркнула что-то строгое и уселась на дальнем конце стола, не глядя ни на кого. Хозяйка дома, всегда гордившаяся силой женского духа, пребывала в угнетенном настроении, а под покрасневшими глазами очертились бессонные синяки.
— Сонечка, чайку с медком? — заботливо, как ни с кем, спросила Глафира.
— Ах, няня, оставь меня в покое! — Софья Петровна отшвырнула вилку.
Без Родиона Георгиевича они общались как в детстве: заботливая кормилица и ненаглядное дитятко.
Глафира быстро спровадила Олю и Лелю в сад, сама присела к воспитаннице, взяв изнеженную ручку в шершавые, теплые ладони.
— Что, душенька, поссорились? То-то я гляжу, господин наш дома не ночевал, каков герой. Так это ничего, вернется как миленький.
— Няня, ты ничего не понимаешь! — почти крикнула Софья Петровна.
— Так расскажи, сними тяжесть с сердечка, полегчает.
Так тепло стало рядом с няней, такой лаской и заботой веяло от ее большого тела, что Софья Петровна нежданно размякла, уткнулась в плечо и, всплакнув, рассказала все.
Оказалось, дитятко закрутило роман. Вернее, и не роман вовсе, а так, девичьи грезы. Соне страстно понравился один мужчина, она не находит места, но все еще любит мужа. Да, она мечтает о другом! Потому что он воплощение мужских достоинств, каковые в большой нехватке у Ванзарова. Соня все еще не решилась на последний шаг, дальше поцелуев дело не шло, но она бросила мужу в лицо, что разрывает с ним. К ужасу, оказалось, он все знает. Это было настолько непостижимо, что Соня растерялась. И теперь раздираема между слепой страстью и неожиданным страхом потерять мужа.
Нянька погладила взрослого ребенка по головке и тихонько спросила, кто же этот сердцеед. Софья Петровна скрывать не стала. Теперь объяснилось, отчего так странно вела себя ее девочка все лето.
— Что мне делать, нянечка? — спросила госпожа Ванзарова.
— Это, Сонечка, тебе самой решать, как сердце подскажет. Твой-то, конечно, пустой человек, но добрый. А как тот красавец себя покажет — неведомо. Он хоть при деньгах?
— Да, богат очень.
— Ну и слава Богу. Как решишь, так и будет. А я уж тебя не брошу. Чай найдешь старой кормилице уголок?
Софья Петровна уже собралась признаться, как она обожает мамку, но стукнула калитка. На дорожке показалась группа мужчин в штатском, нарочито одинаковом. В столице эти наряды брезгливо прозывались «гороховыми» пальто.
Впереди «гороховых» господ, уверенно шествовал моложавый ротмистр в жандармском мундире. Он смотрел на Софью Петровну совершенно не мигая, как кобра.
Августа 7 дня, лета 1905, в то же время, +21 °C
Особняк князя Одоленского в Коломенской части С.-Петербурга
Испуг случился глубокий. Лихорадка дергала губы, взгляд расширенных зрачков застыл недвижно, а лоб покрылся мелкой росой.
Аполлон Григорьевич церемониться с лечением не стал, а приказал подать стакан водки, самолично разжал пострадавшему челюсти, влил, заставил глотать, и как следует отхлестал по щекам. Результат исцеления не заставил себя ждать. Бирюкин обмяк, его увели.
Между тем около спальни князя собралось десяток господ в мундирах и без, но пока никто не проник за створки двери. Были тут: пристав третьего Казанского участка Вильчевский, трое городовых, чиновники полиции для ведения протокола, фотограф полицейского резерва и сыскная полиция в лице господина Ванзарова, ротмистра Джуранского, дежурного чиновника и, безусловно, эксперта-криминалиста.
Столько народа в воскресное утро поднял на ноги слуга: прибежал в участок и заявил, что с князем что-то стряслось. Что именно — сказать не мог, потому как двери спальни закрыты, держит их лакей, никого не подпускает, при этом орет истошным воем как самка, потерявшая детеныша. На беду иного обитателя вверенного участка полиция, может, и не стала бы поднимать в ружье столько сил, но славное имя Одоленского призвало.
Только с последним шагом вышла заминка.
Полиция ожидала, что сыскная войдет первой, а Родион Георгиевич предоставлял эту честь приставу. Отчего в спальню не вошел никто. Прислуга и вовсе жалась напуганной стайкой.
— На что ставите? — с неприличным любопытством шепнул Лебедев. — Нож? Топор? Пуля? Или яд?
Родион Георгиевич промолчал.
Тянуть далее становилось неприличным, Вильчевский грозно нахмурился и взял на себя тяжкую миссию — отворить дверь. Зато первым проник Ванзаров.
Занавесы пропускали мало утреннего света, с порога спальня выглядела исключительно мирно: посредине комнаты чайный столик с сыром и вином, по креслам разбросаны предметы вечернего наряда модного мужчины, впрочем, в естественном беспорядке, мебель, ковры, вазы и прочие украшения на своих местах. Сам князь тихо почивал в роскошной кровати под одеялом, несколько неестественно повернув голову на подушке.
На всякий случай пристав громко кашлянул и даже позвал Их светлость по имени. Но Павел Александрович ранних гостей не приветствовал.
— А позвольте-ка мне… — заявил Лебедев, приблизился к постели и непринужденно поднял одеяло.
Необъятное пятно переливов бурого, красного и черного цветов, расползлось по шелковой простыне, отпечатавшись на пододеяльнике. Красивое тренированное тело, совершенно обнаженное, покоилось в нем как бабочка в коконе. Пятно заползло на подушку, окружив голову князя ореолом темного сияния. Картина хоть и трагическая, но прекрасная; сразу приходят мысли о единстве жизни и смерти и прочая чепуха. Но наслаждаться философским смыслом мешала одна неприятная деталь: шея князя. Вернее, ее отсутствие. Вместо изящного органа зияла дырка с рваными, вывороченными наизнанку краями плоти.
Профессиональный цинизм криминалиста выразил полный восторг такому редкому экземпляру. А Родион Георгиевич вдруг спросил:
— Могу ли взять на себя вафи обязанности?
— Ну, попробуйте… — съехидничал Лебедев.
— Крепкий, физически сильный мужчина аккуратно лежит в постели голый, следов борьбы или сопротивления нет. Следовательно, внезапно принял смерть. Так?
— На первый взгляд…
— Далее. У него отсечена голова довольно прихотливым образом. Способ умерфвления мне, как дилетанту криминалистики, напоминает фею «чурки». Значит, князю взорвали горло?
— Уйду на покой — будет на кого оставить лавку! — заявил Лебедев и похлопал Ванзарова по плечу. — А теперь не мешайте работать. Рано делать выводы.
Аполлон Григорьевич облачился в широченный кожаный фартук и занялся осмотром краев кожи.
Следственный порядок двинулся заведенным чередом. Чиновник принялся описывать в протоколе место преступления, фотограф установил треногу, а пристав приказал городовым встать у входа на часах. Но Родион Георгиевич решительно потребовал, чтобы ни одного полицейского на улице не было. Более того, сведения о смерти князя велел держать в секрете до его распоряжения. Всех пришедших в дом с визитом впускать обычному слуге, а посыльных из лавок задерживать на кухне для допроса.
Отдав столь строгие указания, Ванзаров спустился вниз и занялся прислугой.
Смерть хозяина стала тяжелым ударом, домочадцы пребывали в глубоком унынии. Больше всех досталось Бирюкину, на глазах которого голова князя сама собой отделилась от тела. Только закалка кавалериста спасла рассудок от помутнения. А еще говорят, армия в идиотов превращает!
Вскоре выяснились любопытные подробности. Картина преступления составилась на удивление просто.
