Иван Любенко - Маскарад со смертью
– Нэ сомневайся. Все сдэлаю правилно. Соловьем запает. А какоэ втароэ дэло?
– Наш друг считает, что стоит наведаться к вдове убитого на Николаевском проспекте еврея. Он говорит, что те иностранцы в поезде собирались продать драгоценности именно ему. Значит, дома полно деньжат и дамочка станет легкой добычей, – глядя на мчавшихся по кругу рысаков, не поворачивая головы, монотонно, почти без пауз, цедил сквозь зубы похожий на уездного лекаря молодой человек в очках.
– А она красывая? – спросил Рамазан, почесывая давно не мытое тело.
– Не девица, а мармелад. Тебе такие нравятся.
– О Аллах, ты снова услыщал мои молытвы! – радостно простер руки к небу горец.
– Ладно, ладно. Потише. А то смотри, «селедки» сбегутся. Нам это ни к чему.
Мимо веселой гурьбой катилась людская беззаботная толпа. Многие приходили посмотреть на скачки целыми семьями. Для маленького города это зрелище могло сравниться лишь с цирком, что осенью разбивал свои брезентовые шатры на Ярмарочной площади.
Но два человека не испытывали никакой радости ни от теплого летнего солнца, ни от сотен людских улыбок, наполнивших ипподром. Все остальные были для них жертвами. Вопрос состоял только в том, когда же наступит черед каждой из них. Они чувствовали свое превосходство над безликой людской толпой так же, как его чует волк, когда бежит резать беззащитную отару. В такие минуты от осознания силы и некоего тайного предназначения у Михаила темнело в глазах и бешено колотилось сердце.
А Рамазан, кажется, уже обо всем забыл и горячо переживал за потерянную ставку, сделанную на вороного под пятым номером, который, из-за ошибки жокея, так и не сумел прийти к финишу первым.
12
Последняя роль
Актер Русского драматического театра из Варшавы Аполлон Абрашкин личностью был пустой и бесполезной, хотя сам считал себя человеком необыкновенных способностей. Но вся его хваленая исключительность заключалась лишь в умении находить легковерных простаков и за их счет утолять свои низменные потребности. Сказать по правде, внешности Абрашкин был самой что ни на есть обычной: полный и невзрачный человечек лет сорока пяти, несмотря на безвкусный наряд, в нем присутствуют некоторые элементы франтовства: атласный малиновый жилет, из кармашка которого по животу бежит серебряная цепочка недорогих часов «Павел Буре». От всей его особы ужасно веет даже не артистом, а скорее каким-нибудь ветеринаром или письмоводителем, недавно получившим скромное наследство от умершей тетушки в далеком Лесозагорском уезде.
При встрече он подходит к собеседнику почти вплотную, и вам невольно приходится зажмуриваться от летящих из его рта брызг. В то же время, будучи человеком воспитанным, вы терпите эти временные неудобства и желаете только одного – поскорее с ним распрощаться. Но это не так просто. Особенно если вы попались Абрашкину, когда он «сильно зашибил муху». В такие минуты из-за своей крайней беспардонности и необузданной назойливости он становится особенно невыносимым.
Он без лишних церемоний напросится к вам в гости или потащит вас в соседний кабак, чтобы угоститься за ваш счет. Отведав новую порцию живительной влаги, этот господин «трещит» без умолку и в разговоре принимает положения одно пикантнее другого: то развалится, вытянувшись в полный рост на стуле, то хлопнет вас по плечу, а то вдруг, как ни в чем не бывало, вытащит папироску из вашего портсигара или неожиданно бросит использованную салфетку прямо к вам в тарелку. И все это он делает непринужденно, с некоторым показным амикошонством и театральной манерностью.
Конечно же, у него не хватает достаточно ума и галантности, чтобы добиться ласки от высокооплачиваемых театральных красавиц, зато молодые актрисы эпизодических ролей и костюмерши – всегда его. А когда не хочется тратить время на ухаживания, есть и желтобилетницы – русские жрицы платной любви.
Беззаботным лондонским денди и обольстительным казановой он чувствовал себя по воскресеньям, когда отыгрывал роль конторщика Епиходова в комедии Антона Чехова «Вишневый сад», и по средам, исполняя роль Добчинского в «Ревизоре». После окончания спектакля Абрашкин вваливался в трактир средней руки, гулял там до полуночи и, если не находил себе пары, возвращался на съемную квартиру один. Хотя правильнее было бы ее назвать комнатой с отдельным входом в крытой камышом хате на второй Заташлянской улице – в самой глухой и богом забытой части Ставрополя.
Извилистая и неширокая река Ташла текла под Крепостной горой, где строились первые казачьи хаты и откуда, собственно, и пошел расти город. Весь склон, улепленный глинобитными убогими домишками, представлял собой множество кривых, пересекающихся друг с другом и опять уходящих в разные стороны улочек.
Летом Ташлянское предместье, или Ташла, как его называли в народе, представляло сплошной сад со своим микроклиматом. Благодаря тому, что весь этот район располагался в низине, температура примерно на два градуса была выше, чем в городе, а закрытость от ветров с юго-востока и северо-запада создавала ощущение спокойного райского уголка. Только вот появляться в этом «раю» лишний раз полиция особым желанием не горела.
Улицы на Ташле никак не освещались и осенью погружались в грязное и непролазное бездорожье, а зимой сугробы по крышу засыпали одноэтажные саманные хатенки. Извозчики ездить туда не любили и если соглашались доставить клиента, то выторговывали дополнительный барыш. Зато маргинальные личности всех мастей чувствовали себя там как мухи в сахаре. Конокрады же уводили ворованных коней еще дальше – за Иоанно-Мариинский женский монастырь, где обычно останавливался и разбивал шатры цыганский табор.
Абрашкин расплатился с возницей и, слегка путаясь в собственных ногах, со второй попытки открыл внутренний замок, который, как ему показалось, был вовсе открытым, и, весело насвистывая, зашел в комнату. Чиркнув несколько раз спичкой, он зажег огарок свечи, прилипший к треснутому блюдцу. Фотогеновую лампу разжигать не хотелось. Для его теперешнего состояния это была очень сложная процедура: снять стеклянный колпак, слегка выдвинуть язычок фитиля, зажечь его и аккуратно, вставив в расположенные по кругу пазы, надеть прозрачную колбу. Это ведь только на первый взгляд кажется, что сделать легко, а вот попробуй управиться со всем этим хозяйством после бесчисленного количества выпитых штофов, рюмочек и фужеров. Со свечой же – много проще…
Обувь артист снимал своеобразно. Двумя руками он уперся в обе стороны дверного косяка и, зацепившись каблуком за порог, потянул правую ногу на себя. Следуя законам механики, туфля отлетела вперед и потерялась где-то у окна. Та же участь постигла и левую. Истратив на сложную процедуру последние силы, он задул свечу и плюхнулся на железную кровать. Через секунду дом дрожал от похожего на извержение Везувия храпа.
Четыре сильные руки быстро и по-деловому перевернули спящее тело навзничь, привязали руки и ноги к спинкам кровати прочными веревками и, заткнув открытый во сне рот куском подобранной тут же тряпки, начали пытку. Орудовал один человек. Острой опасной бритвой он сделал несколько надрезов на коже выше локтя правой руки. Кровь брызнула и потекла на простыню.
От внезапной, невесть откуда взявшейся острой боли Аполлон проснулся и оторопело огляделся. Какой-то сумасшедший абрек с бритой головой, не обращая никакого внимания на него, с деловым видом молча сдирал кожу с его собственной руки. Во рту торчал кляп, а сам он был надежно привязан к кровати. И это был не кошмарный сон!
Прикушенный от боли язык, как живой, вздрагивал и пульсировал во рту. Безумно хотелось прокричать изо всех сил одно-единственное слово – «ма-ма!». Слезы, кровь, пот и моча текли из человеческого тела одновременно. Но палачу до этого не было никакого дела. Он старательно скатывал срезанные куски человеческой плоти и делал новые надрезы. Но потом вдруг остановился, взглянул на жертву и сел на стул.
В эту самую минуту тусклое пламя свечи выхватило из темноты лицо еще одного незваного гостя славянской внешности. Криво улыбаясь, он подошел к распятому на кровати Абрашкину и тихим и вкрадчивым голосом вежливо произнес:
– Я был бы вам несказанно признателен, если бы вы, сударь, согласились ответить на некоторые мои вопросы. – И, передернув плечами, добавил: – А если откажетесь, мы порежем вас на ремни.
Несчастный согласно закивал головой и содрогнулся в глухих и прерывистых рыданиях.
– Скажите, милейший, откуда у вас прекрасная брошь, о которой вы рассказывали несколько дней назад одной юной девице? – любознательно поинтересовался интеллигентного вида молодой человек в очках. Тем временем горец выдернул изо рта мученика кляп.
С трудом передвигая опухшими и окровавленными губами, заикаясь сквозь всхлипывания, артист произнес: – Я по-олучил его от одно-о-го зна-а-комого за то, что сыграл роль фра-а-нцузского ювелира.
