Бес в серебряной ловушке - Нина Ягольницер
Вскоре Лауро встал на ноги, и мессер Доменико оповестил его о принятых им решениях. Если мальчик желает, он может вернуться домой, и аристократ даст ему денег на восстановление дома и обзаведение на первых порах. Если же он решит иначе, то мессер Доменико готов принять его на полное содержание до наступления совершеннолетия. Дом он продаст, а деньги Лауро волен поместить в дело или же оставить про запас на будущее.
Сначала мальчик, снедаемый душевной болью, дичился покровителя. Огрызался, обвинял Доменико в своем сиротстве, бормотал, что ему не нужно милостыни, что он уже и так достаточно побирался по соседям и больше ни от кого ничего не хочет, даже если ему суждено пойти по стопам отца и незатейливо подохнуть у обочины. Но мессер Доменико не сердился. Он выслушивал сбивчивые нападки Лауро и терпеливо повторял:
– Не будем сейчас об этом. Подождем, пока ты сможешь думать здраво.
Но пришло время, и мальчик устал цепляться за свои несчастья. Истерзавшись горем и сомнениями, Лауро неожиданно ощутил, что успел привязаться к той самой нарядной даме, что кормила его бульоном. Это была донна Селия, невестка мессера Доменико и жена его брата Джироламо. Она ухаживала за Лауро с той же искренней нежностью, с какой заботилась о собственной годовалой дочурке, и мальчик не устоял перед уже почти забытой материнской лаской.
Честно попытавшись хоть на миг призвать на помощь здравый смысл, Лауро понял, что не сумеет прямо сейчас стать взрослым и одиноким. Он не готов войти в опустевший отчий дом и не найдет сил, чтоб начать жизнь заново, опираясь только на себя. И Лауро принял помощь покровителя, поклявшись себе, что приложит все усилия и никогда не станет ничтожным попрошайкой вроде своего покойного отца.
Мессер Доменико не бросал слов на ветер. Он ввел Лауро в свой дом на правах не приживала, но воспитанника и запретил прислуге любые пренебрежение и насмешки над своим подопечным. Также Лауро, за время отцовского пьянства забросивший всякую науку, начал брать уроки у домашнего учителя, приставленного к хозяйскому сыну.
На первых порах мальчику пришлось непросто. Все вокруг было чужим и непонятным, слишком дорогим, слишком сложным. Лауро чувствовал себя неказистым гусенком, из милости пущенным в птичник с фазанами. В каждом взгляде ему чудилась жалость или издевка, одежда была неудобна, еда слишком изысканна, простыни чересчур чисты, а наука отчаянно трудна.
Но детская душа гибка и эластична… Лауро начал привыкать. И узнал, что мессер Доменико добр, но строг и требователен к другим, а пуще всего к себе самому. Он был настоящим вельможей, получил превосходное образование и запросто входил в круги настолько заоблачные, что Лауро подчас казалось, что сам апостол Петр не забывает черкнуть его покровителю несколько поздравительных строк к Пасхе. Доменико недавно овдовел и, похоже, все еще не утешился, поскольку редко улыбался и даже к общему столу выходил не всегда, предпочитая уединение собственного кабинета.
Мессер Джироламо же отличался гордостью и вспыльчивостью, но при этом был щедр на улыбку и бесконечно отзывчив. Лауро благоговел перед своим покровителем, но Джироламо, менее безупречный и словно более «земной», вызывал у него больше душевной теплоты.
Хрупкую и ласковую донну Селию равно обожали муж, дочь, деверь, племянник и слуги, и Лауро тоже не обошла эта общая привязанность. Селия была создана для материнства и окружала неустанной заботой всех и каждого, а в ее шелестящие шелком объятия бесхитростно бросался любой ребенок без разбора, не исключая крохотного сынишку кухарки.
Однако помимо надежного крова Лауро обрел в доме мессера Доменико нечто большее. Здесь он нашел первого и, как оказалось впоследствии, единственного в своей жизни друга. Им стал господский сын Саверио.
Сын мессера Доменико не обладал твердым и решительным характером старших мужчин семьи, был мягок и застенчив, отличался почти наивным добросердечием и неистовой страстью к чтению. Доменико и Джироламо участвовали во всех войнах, застигших их вышедшими из детских лет, пережили немало перипетий судьбы и никогда не сталкивались характерами, всегда держась друг друга и образуя нечто вроде общего неуязвимого доспеха.
Саверио же до нелепости отличался от обоих. Он был настежь распахнут для красоты и гармонии, любил музыку и тайком писал сонеты, которые не показывал даже учителю, смущенно сознаваясь, что ему скверно даются рифмы.
Он с непостижимой Лауро охотой возился со своей крохотной кузиной Фридой и даже (о Господи!) знал по именам ее кукол.
Он рисовал восхитительные пейзажи пером и чернилами, а его портреты вызывали у Лауро дрожь, так вдумчиво и проницательно смотрели с листов бумаги чернильные глаза, таким щедрым глянцем вились нарисованные кудри, так трепетно-живы были пальцы, губы, изгибы шей. В двенадцать лет Саверио свободно говорил на трех языках, знал наизусть Гомерову «Илиаду» и легко обыгрывал учителя в хитроумных шахматных турнирах. Лауро, скромно царапая по бумаге пером и слушая трескотню Саверио по-испански, даже не завидовал: во-первых, хозяйский сын никогда не задирал носа, а во-вторых, завидовать ему было сродни тому, чтобы завидовать свету звезд, – глупо и бессмысленно.
Но куда больше его удивляло другое: мессер Доменико относился к своему талантливому, почтительному и прилежному в науках сыну с плохо скрытым тревожным неодобрением. Саверио был богобоязнен, а отец, вместо того чтобы радоваться этому достойному качеству сына, качал головой и хмурился, видя, как тот преклоняет колени перед распятием, висящим в его комнате.
День же, когда Саверио несмело, но твердо заявил отцу, что по достижении семнадцати лет желает поехать в Болонский университет изучать богословие, стал настоящим Судным днем. Доменико бушевал, извергая на голову сына потоки огнедышащего гнева. Нечасто повышающий голос, он орал так отчаянно, что в буфете звенело серебро, клеймил Саверио за ограниченность и мракобесие, грозил лишением наследства и изгнанием из отчего дома.
Словом, трудно сказать, чем закончилась бы та разрушительная буря, если бы не вмешался Джироламо и не велел брату прекратить кабацкий крик, а племяннику катиться в свои покои и ждать, покуда страсти улягутся.
В тот вечер Лауро узнал, что всегда приветливый, но сдержанный Саверио все же испытывает к нему дружеские чувства. Он застал хозяйского сына на кухне, где тот сидел у огромной печи прямо на полу, ссутулясь и хмуро глядя в огонь. Неловко подойдя к Саверио, Лауро тронул его за плечо:
– Не горюй, отец тебя любит. Пошумит-пошумит, а потом, глядишь, одумается.
Саверио поглядел на отцовского подопечного снизу вверх полными слез глазами, удивительно похожими на глаза самого Доменико. А
