Золотое пепелище - Валерий Георгиевич Шарапов
Волков, сев на скамейку, приглашающе похлопал по доске.
– Угощайся, – актер протянул портсигар, Чередников отказался.
Некоторое время они сидели молча; Волков, казалось, покуривая, задремал, Саша, полностью забывшись, смотрел, как играет на воде солнечный свет, поплескивает, разбиваясь о камни, вода. Прикрыв глаза, легко можно было забыть про вопли руководства и все события последних нескольких часов, заодно и представить себя где-нибудь на берегу теплого моря…
«Неплохо бы», – подумал Шурик, но не успел размечтаться как следует, как проснулся его спутник.
– Вот что, Саша, – начал он и снова затих.
И в Чередникова постепенно вползало чувство тщеславия: все-таки не с кем-то жаждет посекретничать легендарный Пал Палыч Волков, а с ним, Александром Александровичем, пока лейтенантом, но там видно будет… И снова Саша, воспарив мечтами, уже мысленно сменял уходящего на покой, утомленного, старого и потому порядком поглупевшего Порфирьича и наводил полный порядок на вверенной ему территории. Причем острым, орлиным, новым взглядом немедленно выявлял недочеты в повседневной работе, и под его чутким руководством, с внедрением всех новых методов криминалистической науки…
Полеты во сне и наяву прервал Волков.
– Тут вот какое дело, лейтенант Шурик, – снова заговорил он, решившись, – Ирину мне жаль, понимаешь?
– Ясное дело, понимаю, – заверил Чередников, – только ведь…
– Погоди, – артист поднял ладонь, призывая к тишине, – дай договорить. Ты вот, когда тела выносили, наверняка кое-что приметил.
– Так я и говорю! – немедленно вскинулся Саша. – Я и толкую. Они… ну, то есть вы поняли, не так выглядят, как должно быть.
– Что естественно, – мрачно пошутил актер.
– Нет, вы погодите, – настаивал тот, – я хоть и почти сразу сбежал в кусты, а все ж таки увидел. Как вам объяснить…
– Слушай, участковый, я стольких следователей переиграл – тебе и не снилось, – напомнил Волков. – Говори как есть, толком.
– Так вы играли – там же, в кино, не показывают то, что в учебниках, в моргах… в общем, когда заживо сгорают, мышцы вот эдак сокращаются, – Чередников скрючился, прижав локти к бокам, – поза боксера. Под действием температуры все мышцы разом резко сокращаются, и все конечности как бы собираются.
– Они все прямые были, – помолчав, заметил Пал Палыч.
– Прямые! И обязательно надо было бы глянуть на ту часть тел, которые к полу прилегали – а вдруг там трупные пятна?
– Почему им там быть? – несколько подначивая, осведомился актер.
– Ну а что, если их раньше убили, а потом уж в подвал скинули, а позже устроили поджог, – пробурчал Чередников.
– Не разыгралось у тебя воображение? – спросил актер. – С чего подозревать убийство? Вполне безобидные тетки. Постоянно на даче не проживали, так что и брать особо нечего там было – что, соленья-моченья? Сейчас не то что после войны: налетчиков нет, за харчи не губят.
– А если личная месть? – предположил Саша.
Волков лишь бровью пренебрежительно дернул:
– Личная месть модистке? Кому могла перейти дорогу ажно до смерти? Неправильно тряпку какую пошила? Лоскутом не поделилась? И потом, не забывай: личная месть – это всегда персональное дело, а тут и мать, и нянька – совершенно посторонний человек. Или предположишь, что мстили бабке без ног?
– Убрали как ненужных свидетелей…
– Шурик, помилуй. Ты соображаешь, что говоришь? Это ж подрасстрельное дело. Кто ж ради никчемных двух старух к стенке прислонится – разве совсем плохой на голову…
– Или уверенный в своей ловкости и безнаказанности, – упрямился Шурик. – А что?
– Нет, ничего. Пожалуй, – вежливо согласился актер.
Чередников, поколебавшись, все-таки решился:
– А вот чтобы ограбить, например.
И снова Пал Палыч, подумав, согласился:
– Не спорю, вещички кое-какие у них водились. Дело женское: тряпки, меха, столовое серебро. Но повторюсь: не те сейчас времена – ради шмотья душегубствовать. Неувязочка, как говорится…
– А если не просто вещички? Молочница толковала, у них в подвале полно мильонов, – выпалил Саша и смутился.
Пал Палыч с сомнением скривил рот, сплюнул, совершенно как простой смертный, цевкой сквозь зубы:
– Брось, Шурик. Для Нюрки все, что больше трешника – мильон. К тебе ее запусти – небось, под присягой подтвердит, что ты делатель фальшивых бумажек и родного отца задушил.
Чередников не удержался – хмыкнул, чувствуя себя частично свиньей и предателем вполне симпатичной тетки. Ведь за все время их знакомства молочница если и привирала, то самую малость, только чтобы интересно было слушать. В главном же, что касалось сути, она неукоснительно придерживалась истины.
– Сплетница-то может быть, и все-таки…
– Ну да, да, – кивнул Волков, размышляя о чем-то другом. – Ладно, лейтенант. Приятно было познакомиться. Еще свидимся, Бог даст.
Он выбросил окурок, встал, протянул руку, развернулся – и что же?!
«Неужели просто так уйдет?!»
Чередников сидел дурак дураком, глядя на удаляющуюся спину как на уходящую надежду. Как будто раскатали перед тобой широкую взлетную полосу, крылья пристегнули – лети, мол! – а потом на самом взлете эти самые крылья пообломали.
«К чему все это? Зачем надо было вопросы все эти задавать, мнением интересоваться – чтобы вот так развернуться и уйти?»
В этот момент Пал Палыч, как будто услышав сердечное это, щенячье скуление, повернулся и даже милостиво сделал пару шагов обратно.
– Насчет ограбления мысль неплохая. Знаешь, лейтенант Шурик, может, и прав ты, и Нюрка не особо-то насвистела. Я почему вспомнил: видел как-то у Ирины Владимировны перстенек один. В бабских цацках, понятно, не шибко разбираюсь, но там и без атрибуций-товароведов было ясно, что вещь дорогущая. Такой, знаешь ли, прозрачный изумруд, как морская волна. А женщина есть женщина, когда одна цацка имеется, то где-то есть и еще одна, они сползаются, как тараканы. Если у нее одна такая вещица была, может, и не одна такая…
Последнюю фразу Пал Палыч произнес уже как бы в воздух, удаляясь.
Тупо поглазев в заросли, куда канул Волков, потом – на безмятежную гладь водохранилища, затем – внутрь пустой своей головы, Шурик затосковал.
«Что это было? К чему? Почему, в конце концов, мне доверился, а
