Москва. Загадки музеев - Михаил Юрьевич Жебрак
Петр подозвал Илью:
– Костюм на этом господине на медали современный?
– Не старинный точно – пиджаки рембрандты не носили!
Художник на потрескавшемся холсте продолжал улыбаться: если есть необъяснимые детали на картинах и ты считаешь, что появились они недавно, то есть и мастер, который их подрисовал? Зачем подрисовал? Найдешь подсказки, поймешь и зачем.
Следующим стал авокадо на столе перед музицирующим пастушком на картине ван Хонтхорста. Ван Хонтхорст учился в Италии и как истый караваджинист создал композицию живую, норовящую скользнуть за раму: пастух и крестьянка ладно качнулись в едином музыкальном порыве, их тела образовали наклонную букву «и», а музыкальные инструменты – косой крест. Центром композиции забавник сделал розовый сосок, выскочивший из-под платья девушки.
Петр показал Илье бугристый зеленый плод в глубине за грушами.
– Ел такую, у нас сорт называли «ранняя». Сочная, сладкая… – улыбнулся Илья.
– Посмотри на кожуру и размер. Это точно авокадо! – Петр помнил, что в XVII веке авокадо в Европе не знали, значит, фрукт пририсован.
Илья стоял на своем:
– Груша.
– Аллигаторова груша! – всплыла у Петра формулировка из какой-то детской книжки.
Илья принял аллигатора на свой счет, засопел, набычился и отошел.
В одиночестве Петр прошерстил всех малых голландцев и не по разу. На картине Питера де Хоха мать застегивала на спине дочери застежку-молнию. Под ногами курильщиков Яна ван Олиса валялись окурки, курили же голландцы трубки. Сигареты и молния – современники, используются с XIX века. Стоп, авокадо, сигарета, молния – все предметы XIX века. Что если это давнишняя шутка какого-то художника. Или коллекционера…
Ароматный Генрих, Генрих Брокар, владелец собрания, считавшегося четвертым после Эрмитажа, Русского и Третьяковки, держал двух живописцев, дорабатывающих по его просьбе картины. Придет художник на свою работу посмотреть, а на ней стул на переднем плане там, где прыгала комнатная собачка. «Пес у тебя не получился, вот мои и перерисовали», – ухмыляется Брокар. И какие претензии: я работу купил, она моя собственность, могу делать с ней что захочу! Говорят, коллекционер, хоть и француз, разврата не терпел и просил своих умельцев поднимать декольте дамам на картинах. И Петр помнил одну картину из коллекции ароматного Генриха – «Суд Париса». Этот суд подтверждал легенду о парфюмере-пуританине. Зачем художники брали этот сюжет? Что бы показать трех прекрасных женщин – Геру, Афродиту, Афину – мать, любовницу и фитнес-вумен. Жизнелюб Рубенс сразу раздел всех троих, хотя Афину чаще изображали в доспехах. В коллекции Брокара находилась работа Абрахама Блумарта: на первом плане Силен и сатиры с дудками в сочных пятнах света, дальше – бархатистые свитки рогоза, серебряный ствол платана, Гермес, валящий сверху в струях разноцветных одежд, на камне сидящий спиной юноша с амуром на коленях и, наконец, сбоку светлая изогнутая фигура. Голая, но прикрытая руками и струящимися лоскутами. По небольшому золотому шарику, как-то обиняком переходящему в заведенную вбок руку, словно тайная взятка, можно понять, что перед нами Афродита. Но почему пастух выбрал именно ее, по этой фигуре не скажешь. Богиня не в центре холста, но в точке скрещения взглядов и порывов. Композиция выстроена замысловатая, не прямолинейная, ведь Блумарт – маньерист из маньеристов. В его работе есть необычные эффекты освещения, разномасштабность персонажей, вымученные позы, удлиненные змеевидные фигуры. Явлена победа духа над животной страстью. Нет только, несмотря на название, обнаженных богинь.
Итак, не появились ли забавные детали на голландских картинах еще в XIX веке? Нужен провенанс, так искусствоведы называют послужной список произведения, историю владения. Авраам подарил Исааку, Исаак продал Иакову, у Иакова украл Иуда. Таблички на стенах подсказали: «Портрет художника» подарен частным лицом, «Материнские заботы» взяты из юсуповского дворца, «Пастух и пастушка» куплен Музеем, «Курильщики» подписаны лаконично: «передача НКВД», «Неверием апостола Фомы» поделился Эрмитаж. Получается, все картины из разных собраний и стали сожителями в Музее в ХХ веке.
Если смешные детали рисовала одна рука, то это делал современник, как-то связанный с покушениями…
– Пока ты рембрандтами занимался, подошел один тип, – Илья все еще сердился, в глаза не смотрел. – Большой дядя. Шея толстая, рожа красная, нос на боку. Горилла, одним словом! «Картинками интересуешься?» – спрашивает. «Нет, – говорю, – птиц пришел послушать». Он не отстает: «Откуда будешь?» «Из Приднестровья». Тут он отвалил.
Раньше Петр не слышал, чтобы кузнец говорил о Приднестровье. Всегда было – Молдавия, молдавское, молдаванин… хотя село в графе рождения, действительно, приднестровское. Илья, очевидно, всегда оценивал, какой регион назвать, какой паспорт показать. Их у него было три – российский, молдавский и непризнанный.
Первые пять минут в машине молчали, пока Илья не сказал буднично:
– А вот и «гелендваген».
Петра грубо вернули в Москву. Он оглянулся – машины, курьеры на электровелосипедах, любимые градоначальником блескучие висюльки над головой вместо набрякших перламутровых небес и краснощеких поселянок. «Тогда погоняем», – бешено решил он. Загнать в угол Петра Дивина в центре города, исхоженном вдоль и поперек, – это утопия!
– На первом перекрестке направо. Да, сюда и сразу за пожарной частью направо в подворотню.
– Как сюда – к церкви? Тогда держись, – по-флибустьерски ощерился Илья, поворачивая голову вслед с рулем. Машина с визгом рванула в проем. Сзади рычание и удар – «гелик» пришел боком в стену.
– Да, да, да, объезжай. Объезжай церковь. Сейчас в ворота, по переулку снова направо.
«Мерседес» пронесся по сквозному двору лютеранского собора, перевалил на пустую улицу, прыжком достиг оживленной трассы и, не теряя темпа, встроился в поток.
«Если шел он с тобой, как в бой, на вершине стоял хмельной», – прохрипел чужой голос, вслух же Петр сказал своим голосом:
– Мы на той же Покровке, только одни…
Петр прикрыл глаза и вернулся к уютным маленьким голландцам.
Древний слепок священного града
«Чай-чай, выручай», – приговаривал Петр Дивин, дожидаясь верного цвета заварки и первого оценивающего глотка. Он уже знал, каков будет следующий шаг расследования. Картины в музее ни заменить, ни изменить невозможно. Сложно представить, что глубокой ночью при свече сидит на табуретке перед темным холстом сосредоточенный художник и превращает грушу в авокадо. А охранники в это время футбол на мониторы запускают? В конце пачкун аккуратно стирает растворителем капельки на раме и на полу… Картину же еще лаком покрыть надо. Может быть, и смотрители входят в сговор и с утра красят ногти в зале, чтобы спрятать запах скипидара? В музее посадить авокадо на картину невозможно. Только когда меняют экспозицию или вывозят картины на выставки,
