Жан-Франсуа Паро - Убийство в особняке Сен-Флорантен

— Похоже, — произнес он, — эту нить выдернули из шитья. Она вам ни о чем не говорит?

— Вы правы, речь, действительно, идет о шитье. Кто-то наткнулся на плохо оструганный деревянный угол. Видите, шероховатостей тут уйма. Расшитый серебром фрак зацепился за деревянную занозу и оставил нам эту ниточку. Возможно, владелец фрака ударился, но он спешил и ничего не заметил.

Кто, по мнению Николя, всегда носил фрак, богато расшитый серебром? Покойный король, разумеется! В отчаянии обшаривая каждый закоулок своей памяти, Николя вспомнил, что герцог де Ла Врийер часто копировал наряды своего повелителя. За сегодняшнее утро он дважды разговаривал с министром, и оба раза на нем был серый фрак. Но он не помнил, как этот фрак был расшит. Впрочем, даже если и серебряной нитью, это ничего не доказывало: герцог спускался в кухню и в суматохе мог нечаянно наткнуться на угол стола. Разумеется, все следовало проверить. Единственное, в чем он был уверен, так это в том, что нить не могли выдернуть из ливреи дворецкого: ее шитье отличалось иным цветом. Аккуратно положив нить между страниц своей черной записной книжечки, он опустил книжку в карман и знаком велел приставам уносить тело горничной. Потом он предложил Бурдо подняться на антресоли и продолжить допросы в его кабинете. В прихожей они встретили Прованса; тот медленно продвигался вперед, сливаясь в темноте со стенами.

— Господин Бибар, — обратился к нему Николя, — во что был одет ваш хозяин, когда сегодня утром вернулся из Версаля?

Неуловимые перемены, произошедшие в лице лакея, мог заметить только такой опытный физиогномист, как комиссар, накопивший богатый опыт изучения человеческих лиц.

— Черный плащ, а под ним черный шелковый фрак, сударь. Мы в точности соблюдаем принятый при дворе траур.

— Даже сегодня утром? Мне кажется…

— Сегодня утром, по возвращении, господин герцог переоделся. Он надел серый фрак.

— Фрак с вышивкой?

— Расшитый серебряными цветами.

— Тот самый! Видите, Бурдо, значит, я не ошибся. У покойного короля был точно такой же. В самом деле, верность министра усопшему монарху очень трогательна. Спасибо, Прованс.

Лакей поклонился; похоже, он почувствовал облегчение.

— У меня к вам еще одна просьба, — промолвил Николя. — Для начала пригласите ко мне в кабинет швейцара, привратника и кучера вашего хозяина. Я хочу допросить их в присутствии инспектора Бурдо.

В кабинете Бурдо, скрывая восхищение за нарочитой ухмылкой, принялся рассматривать обстановку. Комиссар ожидал одну из тех желчных реплик, которыми обычно сыпал его помощник; однако реплики не последовало, и он подумал, что радость от возможности вновь вернуться к любимой работе, безусловно, положительно подействовала на характер Бурдо.

— Послушайте, Николя…

Когда они оставались одни, инспектор называл его по имени.

— …вы заметили, какое любопытное нижнее белье у нашей горничной? Только не подумайте, что я втайне склонен к либертинажу!

— Боже упаси, я слишком хорошо вас знаю! Но что вы хотите этим сказать? — удивился Николя.

— А вот что. Настают непонятные времена, и вы лучше меня знаете, что в наши дни женская порядочность имеет весьма курьезный облик. Когда красотка, прибывшая в театр или на променад, выходя из экипажа, дозволяет праздному люду измерить взором длину ее ножек, никто не посмеет сказать, что она не соблюдает приличий. Показать икры считается столь естественным, что женщины не только не стараются скрыть их, но, напротив, облегчают возможность их узреть. Многие дамы из общества прикрепляют к поясу длинную ленту и с ее помощью приподнимают нижнюю юбку, оставляя ноги открытыми до щиколоток и выше.

— Я следую за вашими рассуждениями, — улыбнулся Николя, — хотя и не знаю, сколь высоко вы намерены подняться.

— Я уже остановился! И не приписывайте мне того, что я не говорил! Я лишь хочу обратить ваше внимание, что наша горничная носила панталоны, а это, как известно, признак предосудительных и беспутных нравов. Добавим сюда дорогие туфли… судите сами, куда нас это заводит.

— В процессе расследования мы, без сомнения, многое узнаем о бедной девушке. Особняк живет своим обособленным мирком. Опасливо озираясь, челядинцы борются со страстным желанием посплетничать. Сначала мы будем обречены на молчание и недоверие наших свидетелей, но потом каждый скажет свое слово, хорошее или дурное, об одних или о других. Вам известны нравы прислуги. В этом мирке, как и везде, полно ненависти, ревности, зависти и любовных связей. Перед нами плодородная нива, и наша задача собрать с нее жатву. Всему свое время, главное, сразу не напугать свидетелей.

— Полностью с вами согласен, — ответил Бурдо.

— Кстати, Пьер, велите отнести записку нашим друзьям, Семакгюсу и Сансону. Надо как можно скорее произвести вскрытие; мне не терпится узнать их мнение о происхождении этой раны. А заодно отправьте кого-нибудь из приставов охранять комнату подозреваемого.

Внезапно дверь с шумом распахнулась, и в кабинет, рывком протолкнув широченное старомодное платье с панье, ворвалась разгневанная дама преклонного возраста. Судя по ожерелью из черного гагата, украшавшему морщинистую шею, и мрачному цвету платья, она соблюдала придворный траур. Лицо ее, с нездоровой кожей, без румян и белил, раскраснелось от гнева; она так яростно размахивала черным шелковым веером, что Бурдо, отшатнувшись, вжался в стену.

— Сударыня, — произнес Николя, делая некое подобие реверанса.

— Сударь, мне сказали, что вы тот самый комиссар Шатле, которому поручено расследовать ужасную смерть несчастного создания. Господи, как это могло случиться? Впрочем, о чем это я? Ах, да, сударь, вы ведете расследование. И ваше имя мне знакомо. Вы представлены покойной королеве? Нет, наверное, королевским дочерям?

— Я имел счастье оказать услугу мадам Аделаиде, и та оказала мне честь, пригласив меня на свою охоту.

— Наконец-то вспомнила! Вы тот самый дорогой Ранрей, которого высоко ценил король. Какая удача, сударь, что придется иметь дело с человеком благородной крови, хотя и… Сударь, вы непременно должны меня выслушать.

Бросив убийственный взгляд на Бурдо, она спросила:

— Кто этот господин?

— Мой помощник, инспектор Бурдо. Мое второе «я».

— Ну, раз вы так говорите! Сударь, все ужасно. Но это должно было случиться. Я давно это предчувствовала. Нельзя не понимать, что такой образ жизни до добра не доведет.

— Сударыня, могу я спросить вас, с кем имею честь?

— Как, сударь, как! Я герцогиня де Ла Врийер, и вы у меня дома.

III

ЗМЕИНОЕ ГНЕЗДО

Между слугами в доме никогда не возникает настоящей дружбы.

Величественное заявление не слишком удивило Николя, ибо был к нему готов: в Версале он несколько раз видел эту даму, слывшую брюзгой и святошей. Однако он знал, что далеко не всему, что говорят при дворе, стоит верить: многие слухи были несправедливы и пристрастны. Ему показалось правильным занять бесстрастную и выжидательную позицию, чтобы возмущение и уязвленная гордыня, выплеснувшись наружу, не нашли бы для себя питательный источник. Вспышка гнева вполне сойдет за своего рода моральное кровопускание, подумал он с улыбкой.

— Сударыня, — поклонился он, — я к вашим услугам…

И, не давая ей перевести дух, продолжил:

— Полагаю, я правильно понял, что Маргарита Пендрон принадлежала к штату вашей прислуги. Иначе говоря, была вашей горничной.

— О! Вы все правильно поняли, сударь. Мой штат прислуги — это громко сказано. Речь идет о домашней прислуге, более того, о прислуге на черных работах. Она поступила в дом не только неведомыми мне путями, но и без моего согласия…

Николя знал, что с разговорчивыми свидетелями можно вести себя двояко: либо не позволять им отклоняться от существа вопроса, либо, наоборот, слушать, как они извергают потоки слов, надеясь выудить из них полезный мусор.

— В сущности, — проговорила герцогиня, — в этом доме я никогда рта раскрыть не могла, поэтому большинство из тех, кто мне прислуживает, выбраны на основании причин, совершенно мне неизвестных. Впрочем, я сама предпочитаю не знать подоплеку этих интриг. Ах, сударь, какое ужасное несчастье — обязанность содержать прислугу…

Николя отметил, что в этом вопросе мнение герцогини полностью совпадало с мнением ее супруга.

— Я ненавижу слуг, сударь, — продолжала она, — ненавижу их так называемое усердие, от которого одни только неприятности! Они служат кое-как и постоянно жалуются! Им никогда в голову не приходит оценить наши о них заботы. Собственно говоря, если они и прислуживают нам, то лишь потому, что Господь волею Своей ввергнул их в рабское состояние, дабы они помогали нам в наших немощах, а мы бы заботились об их благе. Честно говоря, постоянно сострадая им, мы зарабатываем для них царствие небесное, как зарабатываем его для себя теми заботами, коими мы их окружаем.