Борис Акунин - Чёрный город
А господин Арт тем временем декламировал стихотворение. Голос у него был звучный, превосходно модулированный.
Когда-нибудь, быть может, скороЯ маску тесную снимуС лоскутьями приросшей кожи.Мне будет больно – ну и пусть.Из добровольной той неволи.Как Одиссей на зов сирены,Бегу я прочь с постылой сцены.Всё! Я избавился от боли.Сорвался смех, утихла грусть.Молчит партер, умолкли ложи.В пустую заглянёт тюрьмуИ отвернется Терпсихора.
– О, как это прекрасно! – простонала Клара. Великолепные обильные слезы хлынули у нее из глаз. Этот ее «слезный дар» – умение натурально плакать на сцене – всегда потрясал театральных зрителей.
– Чего прекрасного? – пробурчал Симон, очевидно, переживая за Эраста Петровича. – Не в склад не в лад. В середке стиха вроде начало получаться, а потом опять сикось-накось.
– Отчего же? – возразил Фандорин. – Довольно изящно. Новомодное стихотворение-реверси с зеркальной рифмовкой. В салонах исполняется на два голоса – мужской и женский, под аккомпанемент фортепьяно. Мужчина читает первую строку, женщина приглушенным эхом – последнюю; мужчина – вторую, женщина – предпоследнюю. И так всё стихотворение с обеих сторон.
– А? – переспросил Симон, малочувствительный к изящной словесности.
Нет, измены еще не случилось, определил Фандорин, глядя, как режиссер благоговейно опускается на одно колено и припадает губами к кончикам Клариных пальцев. Но это вопрос времени. Нужно просто не путаться у них под ногами.
И вдруг опомнился, устыдился. Может ли благородный муж рассуждать таким циничным образом? Особенно если он – муж!
– А что это мы с тобой всё шепчемся? – сердито сказал Эраст Петрович, толкнул дверь и, стуча каблуками, вошел в съемочный павильон.
– О боже!
Увидев неизвестно откуда взявшегося супруга, который направлялся к ней решительной походкой, Клара вскочила, прижала ладони к пылающим щекам.
Поднялся и Леон Арт. Его тонкое, нервное лицо исказилось от ярости.
– Что такое?! Кто посмел?!
– Это мой муж… – пролепетала Клара и попыталась улыбнуться. – Эраст, милый, я, конечно, писала, что безумно скучаю, но зачем же было…
– Я привез ваши наряды, – прервал ее Фандорин. – Сундук уже в номере.
Режиссер смертельно побледнел. Прекрасные черные глаза гения расширились от ужаса и будто остекленели. Эраст Петрович почувствовал себя Медузой Горгоной. Как можно приязненней улыбнулся режиссеру, представился.
Тот подал вялую, слабую руку. Лицо стало трагическим. Казалось, господин Арт сейчас разрыдается.
– Я остановился в другом отеле, чтобы не мешать вашей работе, – спокойно продолжил Фандорин, обращаясь к жене. – У меня в Баку дела. Я буду очень сильно з-занят. Возможно, мы больше не увидимся. Но я непременно хотел п-показаться и пожелать удачных съемок.
Режиссер ожил на глазах. Белое лицо пошло розовыми пятнами. Зато Клара, кажется, была озадачена и смотрела на супруга вопрошающе.
Испугавшись, что переборщил, Эраст Петрович быстро прибавил:
– Конечно, если у меня выдастся свободное время и совпадет с перерывом в вашей работе, мы непременно, непременно с-соединимся, чтобы…
Здесь он запнулся, не придумав, для чего им с Кларой так уж нужно соединяться. На помощь пришел Леон Арт, который уже оправился от потрясения.
– Дорогой, несравненный Эраст Петрович, Клара рассказывала мне о ваших занятиях! Я знаю, что вы бываете обременены заботами государственной, колоссальной важности! Клянусь, я сделаю всё возможное, чтобы перестроить график съемок максимально удобным для вас образом!
Так я тебе и поверил, подумал Фандорин – и улыбнулся молодому человеку еще дружелюбней.
– Завтра мой дядя устраивает у себя на даче прием в честь Клары, то есть в честь госпожи Лунной. Это будет событие всебакинского значения! – Леон произнес «всебакинского» очень торжественно – как обычно говорят «всемирного». – Вы приехали очень вовремя!
– Сожалею, но не смогу присутствовать. Дела, – развел руками Эраст Петрович.
– Я очень прошу вас быть там. Ради меня. – Клара нежно улыбнулась ему. – Согласитесь, это странно. Все будут знать, что приехал мой муж, а на празднике в мою честь он отсутствует. Что подумают?
Взгляд и тембр голоса были точно такими же, как в самом начале совместной жизни. Тогда Фандорин сразу таял и был готов исполнять любые ее желания. Но с тех пор слишком многое изменилось. Ничего кроме раздражения эта медовая нежность у него не вызвала.
«Как же мне надоел этот театр Клары Гасуль! В следующий раз, честное слово, полюблю женщину, в которой нет вообще никакого притворства. Женщину, которая что чувствует, то и говорит».
Давать такие обещания было легко. Фандорин был абсолютно уверен, что время любви для него закончилось. И слава богу.
Причина, по которой жена упрашивала его присутствовать на рауте, была понятна. Клара любит только те скандалы, мизансцену которых разработала сама. Здесь же могла возникнуть ситуация, в которой главным поводом для сенсации станет не сама «этуаль», а загадочное отсутствие ее мужа.
– Увы, – сказал Фандорин с жестокосердным удовольствием. – Никак не получится. Прошу п-простить.
В глазах Клары вновь мелькнуло беспокойство. Так бывало, если что-то ускользало от ее понимания.
– У вас съемка. Группа ждет. – Эраст Петрович слегка поклонился режиссеру. – Не смею мешать вашему возвышенному труду.
– Да-да. Пора! – Леон громко захлопал в ладоши. – Дамы и господа, все сюда! Работаем, работаем! – Он повернулся к продюктёру. – Мсье Симон, вы помните, что у нас сегодня еще уличный экшн? Нападение ассасинов.
– Конечно! Там потребуются краски заката. Улица перегорожена, рабочие готовятся. К девяти всё будет сан-репрош.
– Негры приехали?
– Жду с сегодняшним пароходом. С этой проклятой забастовкой многие рейсы отменены. Но была телеграмма из Астрахани: отплыли, будут.
– Забастовка, забастовка! Невозможно работать! – топнул ногой режиссер. – Что за сераль без мавров? Неужто съемка опять сорвется? Любая другая группа уже разорилась бы из-за этих простоев!
– С вашим дядюшкой нам это не грозит, – сладко молвил Симон.
В дверь заглянул Маса, которому, видно, наскучило торчать в вестибюле.
– Хоть киргиза доставили! – обрадовался Лион. – Почему не переодет? Сделайте его монгольским евнухом. Переснимем сцену в гареме.
Маса заинтересованно спросил у Фандорина по-японски:
– Что такое ебнух?
Было видно, что сняться в кино он совсем не против.
Эраст Петрович перевел:
– Канган.
– Нет, ебнух не сограсен. Другая рорь есчь?
– Может быть, вашей милости угодно сыграть калифа багдадского? – саркастически осведомился Арт и протянул свою украшенную разноцветными стекляшками чалму Масе.
– Что такое карифу, господин?
– Арабский сёгун.
Японец остался доволен.
– Хоросё. Карифу мозьно.
И стал пристраивать чалму себе на голову.
– Черт знает что! – Режиссер беспомощно оглянулся на ассистентов и актеров, толпой входивших в павильон. – У меня нервы на пределе, а мне подсовывают полоумного киргиза! Отберите у него мой тюрбан!
– Маса, милый, как я вам рада! – сказала, приблизившись, Клара.
Лицо японца будто окаменело. Он церемонно поклонился.
– Курара-сан…
Актриса горестно вздохнула. Она знала, что давно утратила власть над слугой своего супруга, но время от времени предпринимала попытки растопить лед – увы, неудачные. Наклонившись, что-то вполголоса объяснила Леону.
Тот смутился.
– Ах, простите, сударь… Я принял вас… Мне должны были доставить настоящих киргизов из Красноводска, чтобы… Впрочем, неважно. – Он откашлялся. – Я слышал о ваших театральных успехах. Клара, то есть госпожа Лунная рассказывала… Но кино – совсем другое. Эпизод предлагать такому таланту я не осмелюсь, а большую роль… Видите ли, теперь мода на крупные планы, особенно в профиль. Если анфас у вас очень интересное лицо, то профиль… Профиля у вас маловато.
Оскорбленный до глубины души, Маса отвернулся и сказал Фандорину:
– Зато у него слишком много профиля! Нос, как у каппы!
А Эраста Петровича утягивала в сторону супруга.
– Мой дорогой-предорогой, как же я рада вас видеть, – тихо и проникновенно говорила она, робко улыбаясь. – Приходите вечером. Мы сядем и будем говорить, говорить. За окном будет ночь, будет дуть ветер, а мы будем вдвоем и наговоримся от души. Меня мучает, что мы так отдалились друг от друга. Всё не так, всё глупо, глупо. Я знаю, я слишком актриса, и жена из меня скверная, никуда не годная. Но поверьте, вы дороги мне, и прошлое, когда мы были счастливы, для меня не пустой звук. Право, приходите. Я буду ждать…
«Пьеса «Чайка». Диалог Заречной и Тригорина из четвертого акта. А на самом деле ей просто что-то от меня нужно. Войдет в роль жены, встречающей мужа после долгой разлуки, заиграется, и закончится это известно чем. Нет, только не всё сначала…»
