Валерия Вербинина - Убежище чужих тайн
Глава 8. План действий
– Мама, – сказала Амалия тоном упрека, – я же просила тебя рассказать только то, чему ты сама была свидетелем… А ты пересказала мне разговор на террасе, который…
– Который я слышала, стоя в комнате за занавеской, – закончила за нее Аделаида Станиславовна. – И можешь мне поверить, что все было именно так, как я тебе рассказала.
– Мама! – возмутилась Амалия.
– А что тут такого? – пожала плечами Аделаида. – В конце концов, если не хочешь, чтобы тебя слышали, всегда можно найти место поукромнее, чем терраса дома. Ведь разговор, который там ведется, может слышать любой, кто окажется поблизости…
Тут Амалия поймала себя на том, что улыбается, и поспешно напустила на себя серьезный вид.
– Я совсем не помню деда, – призналась она. – Скажи, что он был за человек?
– Он был из тех людей, которые рождены для войны, – ответила Аделаида Станиславовна, посерьезнев, – из тех, кто только там чувствует себя на своем месте. Он не любил все, что связано с мирной жизнью. Никогда не забуду, как мы сидели как-то в коляске и наблюдали фантастической красоты закат, который даже на картине не увидишь. Мы все были охвачены восторгом, даже Казимир, а ты прекрасно знаешь, что его нелегко пронять подобными вещами. Но генерал только поглядел на небо, на облака, на заходящее солнце и со вздохом промолвил: «Эх, на Кавказ бы сейчас! Чтобы шашка на боку, верный конь, двадцать пять лет и вся жизнь впереди…» Вот о чем он думал, вот что его не отпускало. Твой отец был совсем другой. Военной службой он тяготился, а генерал вообще не понимал, как такое возможно.
– Папа его разочаровал? – спросила Амалия после паузы.
– Боюсь, что да, – призналась мать, помедлив. – Но что толку теперь говорить об этом? Генерала давно уже нет, твой отец тоже умер, твой брат сгорел от чахотки в несколько месяцев…
– Я помню, – сказала Амалия изменившимся голосом. – Я никогда их не забываю.
Но тут до ее слуха донесся треск звонка, и через минуту Луиза Делорм, все в том же скромном коричневом платье, которое оживляла только небольшая вышивка на воротничке, вошла в комнату.
Начало разговора нельзя было назвать удачным: Луиза долго и бессвязно извинялась за то, что позавчера расплакалась и не смогла продолжить разговор об интересующем ее предмете. Но она надеется, что мадам Тамарина и госпожа баронесса войдут в ее положение и что она не слишком их побеспокоила…
– У вас расстроенный вид, – сказала Амалия, вглядываясь в лицо девушки. – Что-то случилось, мадемуазель Делорм?
– Да, случилось, – ответила девушка удрученно, – если можно так сказать… Сегодня утром секретарь нашего посла в Петербурге сообщил, что в доступе к материалам дела Леман мне отказано.
– И что вы собираетесь предпринять? – спросила Аделаида Станиславовна.
– Я хочу поговорить с мсье Курсиным, – сказала Луиза. – И с тем, кто после него довел расследование до конца, тоже. А еще я хочу увидеть этого… Егора Домо… Домо…
– Домолежанку, – пришла к ней на помощь Амалия. – Но если он находится в Сибири…
– Нет, он получил разрешение вернуться два или три года назад, – покачала головой Луиза. – У его жены хутор в этой, как она называется, волости… – Морща лоб, она достала из сумочки сложенную вчетверо бумажку. Когда Луиза развернула ее, выяснилось, что лист исписан твердым крупным почерком без единой помарки. – Мсье секретарь все для меня записал, – пояснила девушка, – просто с непривычки мне трудно запомнить ваши названия… Волость – это что такое?
– Часть уезда.
– А уезд?
– Часть губернии или, если угодно, области.
– А, теперь я понимаю! Так вот… Второй следователь живет в Петербурге, а господин Курсин – в Ви… Виборге…
– Выборге, – поправила Амалия, не удержавшись. Среди европейцев ей еще не попадалось ни одного человека, способного как следует произнести звук «ы». Луиза с благодарностью взглянула на нее.
– Хотя я сейчас в Петербурге, мне хотелось бы начать именно с господина Курсина. Он давно вышел в отставку, сейчас ему, кажется, лет семьдесят, но я надеюсь, что он не забыл то дело…
Сложив лист, она убрала его обратно в сумочку.
– Я могу поехать с вами, если хотите, – сказала Амалия. – Вдруг мсье Курсин не говорит по-французски…
Луиза рассыпалась в благодарностях. Она очень признательна… и ей неловко беспокоить такую занятую даму, как баронесса фон Корф… Но у нее в Петербурге совсем нет знакомых, а секретарь посольства, хоть на словах и заверил ее в поддержке, все же аккуратно дал ей понять, что она выбрала для себя совершенно бесперспективное занятие…
– Когда я спросила у него, что же мне делать, он сделал паузу и ответил, что наилучшим выходом было бы, если бы я удовольствовалась именем убийцы, названным в деле, вернулась бы во Францию, приняла с должным смирением причитающиеся мне капиталы и постаралась бы скрасить последние дни того, кто их мне оставит…
Произнеся эту длинную и, надо сказать, местами весьма язвительную фразу, Луиза перевела дух и робко взглянула на своих собеседниц.
– Иногда мне кажется, что другие, может быть, правы, а я вовсе не права… Но если я буду сидеть с ним за столом и не знать… Если я постоянно буду думать о том, он убил мою мать или не он… Я просто с ума сойду.
– Скажите, – решилась Амалия, – а что вам сказали ваши приемные родители, когда вы сообщили им, что уезжаете в Россию?
– Странно, что вы об этом спросили, – пробормотала Луиза. – Но… Они явно были не рады… Даже ма… Даже моя тетя, которая раньше была не очень расположена к моему отцу.
– Вы упоминали, что ваша мать писала ей письма, – напомнила Амалия. – Скажите, они у вас с собой? Если да, то я хотела бы взглянуть на них.
Не говоря ни слова, Луиза залезла в сумочку и извлекла оттуда довольно объемистую пачку листков, исписанных мелким наклонным почерком с удлиненными хвостиками. Почерк Амалии не понравился – он чем-то напоминал почерк матери Александра, которую молодая женщина терпеть не могла. К слову, неприязнь эта была взаимной, хотя внешне обе дамы держались в границах светских приличий, и человек неискушенный мог счесть, что старшая баронесса фон Корф и младшая баронесса прекрасно ладят между собой.
– Пойду-ка я, пожалуй, распоряжусь насчет чая, – объявила Аделаида Станиславовна, поднимаясь с места.
Строго говоря, она могла бы отдать любое распоряжение, вызвав горничную, но мать Амалии тонко чувствовала момент и понимала, что будет гораздо лучше, если дочь и несчастная молодая девушка, для которой тайна гибели матери стала тяжким бременем, смогут поговорить без посторонних. Поэтому Аделаида Станиславовна удалилась, тактично прикрыв за собой дверь.
Амалия прочитала письма одно за другим, задерживаясь на тех моментах, которые показались ей интересными. Судя по всему, покойная Луиза Леман питала страсть к порядку, потому что отправляла послания сестре два раза в месяц – не чаще и не реже. Она описывала места, в которых бывала, людей, с которыми сталкивалась, чаще всего – Сергея Петровича и женщин, с которыми ей приходилось соперничать за его внимание. И так как текст всегда является зеркалом, которое в той или иной мере отражает его автора, Амалия без труда поняла, что Луиза сначала увлеклась «le beau russe»[2] из-за того, что он произвел на нее впечатление внешностью и достатком, потом отчаянно влюбилась в него и с этого момента столь же отчаянно боялась его потерять. Однако Сергей Петрович Мокроусов, судя по всему, не принадлежал к числу людей, которых можно завоевать беззаветной любовью. Он, очевидно, догадывался, что со стороны Луизы замешано нечто больше, чем то, что могла бы ему дать любая опытная кокотка; но он не ценил это, иронизировал, если Луиза слишком очевидно проявляла свое поклонение, и не скрывал, что считает себя свободным от любых обязательств по отношению к ней. Читая письма, Амалия не могла удержаться от мысли, что он вел себя как деспотичный прекрасный принц, а Луизе оставалась только роль Золушки, и то без феи-крестной, которая могла в одно мгновение преобразить ее жизнь и заставить принца по-настоящему увлечься ею.
Явилась горничная, принесла кофе, чай, печенье, а Амалия все читала письма, изредка обращаясь к Луизе Делорм с каким-нибудь вопросом или уточнением. Некоторые послания – после ссор с любовником – были написаны в большом нервном возбуждении, и тогда почерк прыгал и петлял зигзагами, в словах появлялись орфографические ошибки, но в целом письма Луизы Леман чем-то напоминали рядовой французский рассказ из какой-нибудь газеты – написано гладко, в меру иронично, в меру занимательно, но ничего не дает ни уму, ни сердцу. Такие рассказы пишут авторы, крепко стоящие на пласте многовековой культуры своей страны, и в этом-то и кроется подвох, потому что все предметы уже исследованы, все, что можно сказать, уже сказано не раз, и оттого не остается ничего, кроме как повторяться. Но тут Амалия встретила в тексте пассаж о своих родителях, в котором Луиза колюче заметила, что «cette dame de Pologne ou d’Allemagne, ce qui est pour moi à peu près la même chose, et son mari stupide ont l’air si heureux que tout le monde les méprise»[3], и рассердилась до того, что все сравнения разом вылетели у нее из головы.
