Игорь Пресняков - Роковая награда
Черногоров заметно выделялся среди своих более молодых соратников. Ему исполнилось сорок шесть, он был высок и подтянут, словно готовая к броску борзая, лицо имел правильное и красиво очерченное. Особенно же привлекали глаза – темные, горящие светом огромной жизненной силы. Наверное, в годы невинной молодости такие глаза искренне плачут даже над мелкими бедами окружающих; позднее – стремительно влюбляют в себя девушек; а в зрелую пору обладатель подобных глаз может легко уничтожить одним только взглядом.
Независимо от официальной иерархии Черногоров был вторым человеком в губернии и уж безусловно первым в местном ГПУ. Члены бюро губкома опасались Черногорова, а над товарищем Медведем, полпредом ОГПУ и своим начальником, он имел непонятную мистическую власть. В народе работников его ведомства называли «черногорцами», что лишний раз доказывало, кто хозяин в особняке чекистов.
Черногоров слыл покровителем губернского драматического театра. Труппа и околотеатральная братия его боготворили. Правда, ореолу Черногорова-театрала немного повредила нелепая история с Осипом Вернером.
Актер Вернер, весельчак, жуир и скандалист, пописывал эпиграммы. Иногда их даже печатали в партийной прессе. Но однажды толстяк Вернер перебрал.
К славному пятилетию Октября труппа презентовала спектакль «Выбор», крикливый панегирик, созданный местным автором Паськовым. После программы был традиционный банкет с губернскими вождями во главе стола. Пьяный Вернер зачитал четверостишие в честь «покровителя искусств товарища Черногорова»:
Крепи железною рукойИскусство и ночной покой.Пролей же кровь врагов, герой,На наш алтарь и будь нам свой!
Здравица вызвала напряженную паузу, и только смех и аплодисменты Луцкого спасли положение. «Выходит, товарищ Черногоров у нас – кровожадный жрец искусства!» – смеялся секретарь губкома.
Черногорову эпиграмма не понравилась. Он натянуто поблагодарил автора и добела стиснул губы.
А утром Вернер исчез! Не было его два дня. Коллеги звонили на квартиру любовницам, проходили рейдами злачные места. На третий день Вернер появился – бледный и молчаливый. О причине своего отсутствия он не распространялся и вообще стал с тех пор каким-то тусклым. Поговаривали, будто «черногорцы» увезли Вернера и объяснили ему в привычной и доходчивой форме азы субординации и приличий.
* * *Как только дали третий звонок, у театрального подъезда остановилась пролетка с поднятым верхом. Ее пассажир не торопился к началу спектакля – напротив, покуривал папиросу, развалясь на сиденье. Красный огонек выхватывал из темноты жесткое, испещренное морщинами лицо и острые глаза под полуприкрытыми веками. Приглядевшись повнимательнее, можно было заметить, что он высок и худощав, но крепок телом, как бывает у людей, обделенных в строении природой, но закаленных жизненными трудностями. Курил он, не вынимая папиросы изо рта, держа руки в карманах темно-синего пиджака.
На вид пассажиру было не меньше сорока, хотя на самом деле – пятью годами меньше. Ежели бы, сумасшедшим велением судьбы, проходил мимо сыскной агент Величко, служивший при царе-батюшке в Петербургском уголовном розыске, старик с удивлением признал бы в пассажире пролетки Федьку Фролова – известного грабежами питерских магазинов в 1911 году, пойманного упорным Величко и сосланного на каторгу.
Папиросный пепел вторично упал на дорогой костюм, когда в пролетку прыгнул маленький человечек. Дремавший извозчик встрепенулся, подобрал поводья и щелкнул кнутом. Пролетка понеслась в сторону слободы.
С минуту пассажиры молчали, затем маленький человечек сказал:
– Маляву вашу получили. Че звал-то, Фрол?
Он был молод и глуповат на вид, говорил быстро, глядя в сторону. Федька выплюнул окурок на дорогу и ответил:
– Передай Осадчему: Гимназист недоволен делом с лабазом. Нагадили вы там, что фраера[7] , а дать апияк нам хотите [8]. Придется ответ держать.
Маленький повернулся и пристально поглядел на Фрола:
– Нашему пахану [9] ответ держать?
– Осадчий не пахан, а ракло [10] и сморкач [11], – сквозь зубы проговорил Федька. – За падлу с пуговицей отвечать будет, так и передай.
Маленький оторопел от испуга.
– Стой! – громко скомандовал Фрол и, бросив короткий взгляд на собеседника, добавил. – Вандай отсюда [12].
– Эт-то все? Т-так и передать? – заикаясь, спросил паренек.
– Давай, шкондыляй [13], недосуг мне с тобой куклиться[14] , – отрезал Федька.
Маленький выскочил на дорогу, и пролетка рванула с места.
* * *На свидание Андрей, как ни старался, опоздал на три минуты. Полина уже ждала у ворот Центрального парка. Он подбежал, протягивая букетик купленных на дороге нарциссов, хотел извиниться, но Полина опередила:
– Не трудитесь, я пришла раньше… Ах, какие чудные цветы, благодарю! Погуляем в парке?
Они пошли по главной аллее. Лучи заходящего солнца ласкали аккуратно подстриженные кустики и раскидистые дубы.
– …После войны парк был страшным местом, – рассказывала Полина. – Темный, заросший, нередко в кустах находили трупы. Решением губисполкома провели десяток субботников – спилили лишние деревья, установили скамейки и фонари, очистили фонтаны. Прошлым летом начали пускать аттракционы. Видите разноцветные огни? Это карусель!
– Вижу, вам судьба парка небезразлична, – вставил Андрей.
– Здесь частичка и моего труда, и пионеров нашей школы, да и живу я по соседству: обратили внимание на дом за чугунной оградой?
Навстречу шел Свищов с девушкой об руку. Он посмотрел на Рябинина широко открытыми глазами и кивнул. «Удивился, наверное, что я так быстро обзавелся девушкой, да к тому же красавицей!» – не без самодовольства решил Андрей. Полина заметила их безмолвный обмен взглядами:
– Знакомый?
– Да, секретарь Платонова, Свищов.
– А-а, – протянула она. – Давайте присядем, Андрей, – Полина указала на ближайшую скамейку.
– Трудный день? – спросил Рябинин.
– Суматошный. Проводили серьезную контрольную, потом – пионерское собрание.
Андрей усмехнулся:
– У нас на заводе тоже было собрание. Комсомольское. А затем – диспут о поэзии Маяковского.
– Да ну? – встрепенулась Полина. – Как поспорили?
– Никак. Больше хвалили. А вы любите Маяковского?
– Не совсем, – она сморщила носик. – Ранний он был интересен, позднее – грубоват, хотя … современен! Что именно обсуждали?
– «Комсомольская».
– А-а! Читала. Громкое такое, надрывное.
– Осмелюсь сказать, чересчур. Вот видите, у нас на Маяковского одинаковые взгляды, – засмеялся Андрей.
Полина пожала плечами:
– Знаете, у каждого свои поэты. Мне нравится Блок, Северянин, хотя отец считает Северянина чуждым.
– У вашего отца иные пристрастия?
Она нахмурилась:
– Папа сложный. У него ответственная работа, ему не подобает увлекаться Северяниным или Есениным.
Андрею стало интересно: в своих мыслях он относил Полину к «гнилой интеллигенции».
– Ваш отец – совработник? – поинтересовался он.
– Еще какой! – невесело рассмеялась Полина и тут же осеклась. – Но я не хочу об этом распространяться… Вы сами-то кого любите?
Он задумался и ответил тихо, даже робко:
– А мне Есенин нравится. Душевный он, родной. Блок великолепен. Люблю Гумилева, – Рябинин искоса посмотрел на Полину.
– Есенин – старорежимный поэт, ностальгический, – холодно сказала она. – Впрочем, не мне судить – я его деревень никогда не видывала. Мы всегда в городах жили и за границей.
– За границей? – воскликнул Андрей.
– Поражены? – усмехнулась Полина. – Мои родители – профессиональные революционеры. Семья жила в эмиграции с 1912 года. Отец закончил Венский университет, кстати, учился в одно время с Троцким, они с тех пор и дружат.
Рябинин сидел словно окаменелый. «Получается, что девушка из власть имущих, королей жизни!»
– Вы, Полина, тоже член партии? – встряхнувшись, спросил он.
– Нет, я только комсомолка. Очевидно, мне политика в маминой утробе опостылела. Разумеется, я за правое дело, но без пены у рта. Испугались? – Полина посмотрела на Андрея лукаво прищуренными глазами.
– Что вы? Признаться, я ожидал, что вы – дочь врача или инженера… По манерам, так сказать.
– Вы правы, среди революционеров и членов их семей мало культурных и образованных, – кивнула Полина. – Папа мой по происхождению – потомственный пролетарий, в молодости работал на стекольной фабрике. Рано ушел в борьбу, далее – тюрьма, каторга, подполье. В эмиграции был вынужден учиться, чтобы стать более полезным партии. Да и жене нужно было соответствовать!.. Они познакомились в 1898 году, а поженились только в Австрии, когда мне было тринадцать лет.
