Оливер Пётч - Дочь палача и черный монах
3
Магдалена постучалась к плотнику Бальтазару Гемерле и прислушалась к шагам за дверью. Стояло раннее утро. Вчера она уже побывала у каменщиков и каменотеса Альтенштадта. Сначала ее встречали с недоверием, и мало кто радовался, завидев у своего порога дочь палача, – чего доброго, назавтра скотина заболеет. Магдалена объясняла, что хочет поговорить о покойном священнике и ремонтных работах в церкви, и ее очень неохотно впускали. При этом жены каменщиков не сводили с нее подозрительных взглядов. Мало того, что Магдалена была дочерью палача, но и обладала весьма привлекательной внешностью, что пробуждало вполне естественное желание. Она прекрасно знала, как за ее спиной мужчины пялились на нее. Однако танцевать с ней никто из молодых людей все равно не решался. Никто, кроме Симона.
Вчерашние разговоры не открыли ничего нового. Все рабочие в один голос твердили о том, что нашли крипту и что пастор туда спустился, поднялся обратно весь бледный, окурил проход ладаном и велел его тут же закрыть. Они упоминали и о необычных крестах на галерее, но никому чужому о них никто не рассказывал. Итак, последней надеждой Магдалены оставался плотник Бальтазар. Ремесленник из Альтенштадта походил скорее на добродушного медведя, нежели на человека. Рябое лицо его заросло длинной косматой бородой. Он дружелюбно взглянул на Магдалену и впустил ее в дом. В отличие от большинства местных жителей его нисколько не смущало, что она была всего лишь бесчестной дочерью палача. Напротив, в последнюю ярмарку он ей приветливо улыбнулся и даже задорно приподнял перед ней шляпу. Хотя Магдалена знала, что он заигрывал со многими девицами. По этой причине жена время от времени награждала его хорошими тумаками. К счастью, сегодня Катарина Гемерле с самого утра отправилась на рынок в Шонгау.
– Ну, палачье отродье, чего хотела? – ухмыляясь, спросил Бальтазар и поставил перед ней на стол кружку подогретого и пряного вина. – В городе нужна новая виселица? Старая-то уже совсем трухлявая, не думаешь? Готов поспорить, в следующую казнь она поломается, и отца твоего на смех поднимут.
Магдалена со смехом покачала головой и отпила живительного напитка. Утолив жажду, она объяснила наконец, зачем пришла. Бальтазар некоторое время задумчиво ее разглядывал.
– Это как-нибудь связано с тем, что толстяк Коппмейер умер не своей смертью?
Магдалена пожала плечами:
– Это мы и хотим выяснить.
Бальтазар кивнул.
– Уж не знаю, чего тебе это все далось, – начал он. – Но вам не соврали. Никто из нас не спускался в крипту. И кресты маляры замазали как следует.
– А вы об этом с кем-нибудь говорили? – спросила Магдалена и глотнула еще вина. Она чувствовала, как по телу разливается тепло, хотя выпивать много не решалась, иначе до дома ей потом не дойти.
– Да нам и поговорить-то особо не с кем, – ответил Бальтазар. – Хотя… – Он помедлил. – В прошлое воскресенье после церкви мы собирались за нашим столом в трактире у Штрассера. Там мы этот случай все же обсудили. Потому что пастор всю проповедь был какой-то рассеянный. И, действительно, в зале сидели какие-то типы, которых мы прежде не видели…
– Кто? – У Магдалены учащенно забилось сердце, и причиной тому было вовсе не крепкое вино.
– Нездешние, видимо, – проворчал плотник. – Я особо не присматривался. Сидели за соседним столом в черных плащах, как у монахов. И капюшоны ни разу не сняли.
– А больше ты ничего не заметил?
Бальтазар наморщил лоб и, похоже, что-то наконец вспомнил.
– В воздухе еще запах стоял, как от дорогих духов, – сказал он. – А на улице перед дверью стояли три вороных. Не такие клячи, как у твоего отца, а сильные кони, черные как смоль. Можно и испугаться…
Он покачал головой и рассмеялся.
– Да ну их! Поговорим лучше о чем-нибудь другом, – он лукаво ухмыльнулся. – Я вот новую кровать сколотил. Стоит в спальне, большая и теплая. Хочешь посмотреть?
Магдалена усмехнулась:
– Чтобы твоя жена мне шею свернула? Нет уж, спасибо.
Опорожнив единым глотком кружку, она направилась к выходу и шаткой походкой пошла обратно в Шонгау.
Бальтазар помахал ей вслед, и лицо его вдруг снова посерьезнело. Ему вспомнились те люди с черными лошадьми. В морозном воздухе он вдруг уловил аромат духов. Хотя это, скорее всего, был запах вина.
С самого утра Симон снова отправился в Альтенштадт. Еще до рассвета он прокрался мимо спальни отца. Из нее доносился храп. Бонифаций Фронвизер домой вчера вернулся поздно ночью. Симон предположил, что все полученные от советника Харденберга деньги он тут же просадил на вино и настойку. Хозяева в тавернах за городским амбаром даже после закрытия в восемь часов разрешали некоторым посетителям остаться, если у тех имелось чем заплатить. А уважаемый дворянин Харденберг уж наверняка заплатил за этот осмотр больше, чем все крестьяне за неделю, вместе взятые. Достаточно, по крайней мере, чтобы хватило на три кружки дорогущего бургундского вина.
Симон осторожно запер дверь и быстрым шагом направился к главным воротам в конце переулка. Внизу, недалеко от стен обветшалого герцогского замка, караулил стражник Йозеф. Он открыл усиленные железом ворота и устало наблюдал за приближающимся лекарем.
– В такую рань, а уже на ногах, Симон? – проворчал он.
Они неплохо ладили. Юноша совсем недавно вылечил Йозефа от чесотки, причем совершенно бесплатно. Потому что хорошо, когда в друзьях числится кто-нибудь из караула. Тогда при случае можно и после наступления темноты попасть в город через калитку в стене.
– Надо снова в Альтенштадт, – ответил Симон. – Больному требуется моя помощь.
– Опять этот кашель и жар? – спросил Йозеф. Он знал, что и в маленьком Альтенштадте многие заразились этой странной лихорадкой.
Симон коротко кивнул и поспешил через ворота. Никому не следовало знать, для чего он в действительности отправлялся в Альтенштадт. Стражник Йозеф посмотрел лекарю вслед и начертил на снегу пентаграмму.
– Храни нас бог, и лишь бы в Шонгау не разразилась чума! – прокричал он Симону. – Храни нас Бог!
Он вознес благодарность Деве Марии за то, что уберегся пока от этой заразы, и снова попытался уснуть с открытыми глазами.
Дорога извивалась и серпантином взбиралась в гору, и, несмотря на холод, Симон в скором времени почувствовал приятное тепло. По пути лекарь раздумывал, чего ради он в такую рань пустился в дорогу, чтобы разобраться в смерти человека, с которым его ничего не связывало. Лежать бы ему сейчас в кровати, после девяти встать и выпить чашку кофе, а потом сидеть у теплого потрескивающего очага и наблюдать, как за окном кружатся снежные хлопья. Но его лень, как это часто бывало, пересилило любопытство, внутреннее стремление докопаться до сути. Кроме того, причиной, конечно, была Бенедикта Коппмейер. С тех пор как он встретил ее вчера, она не выходила у него из головы. Быть может, таким образом он сможет сделать ей небольшое одолжение?
Симон направлялся в Альтенштадте к базилике Святого Михаила. Ее громадина возвышалась над теснившимися друг к другу домами и служила воспоминанием о тех временах, когда незначительная теперь деревня была важной торговой точкой на пути Клавдия-Августина, древней римской дороги. Возведенная из громадных каменных блоков, обнесенная стенами и с двумя высоченными башнями, базилика походила скорее на крепость, чем на церковь.
Симон поднялся по широкой лестнице к главному входу. На рельефе над двустворчатыми воротами развернулась жестокая битва. Вооруженный щитом и мечом, облаченный в шлем рыцарь сражался против дракона. Из драконьей пасти торчало тело второго воина. Симон покачал головой. В отличие от других он никогда не понимал безобразных кровавых изображений в церквях. Подобные произведения, вероятно, должны были напоминать людям об ужасах ада; Симону же они виделись лишь посланиями из давно минувших, исполненных суевериями времен.
Он вошел в церковь и устремил взгляд к алтарю. В нише над ним висело самое большое и самое красивое распятие во всем Пфаффенвинкеле. О «Великом Боге Альтенштадта» знали далеко за пределами деревни, и, глядя на него, даже рассудительный обычно лекарь не мог оставаться равнодушным. Громадный, вырезанный из лиственницы крест достигал не меньше трех шагов в высоту и ширину. По обе стороны от него стояли во весь рост фигуры Иоанна Крестителя и Девы Марии. Но самым удивительным было лицо распятого Иисуса. Взгляд его не выражал ни боли, ни страдания: напротив, он смотрел на прихожан мягко и даже немного грустно.
Симон оторвался от созерцания и за рядами скамей увидел женщину в платке, ниспадавшем до самых плеч. Она преклонила колена и опустила голову, видимо, по этой причине Симон и не заметил ее сразу. Прежде чем лекарь успел хоть что-то сообразить, женщина, перекрестившись, выпрямилась и повернулась к нему. Симон вздрогнул. Это была Бенедикта Коппмейер! По сравнению со вчерашним днем лицо ее стало еще бледнее; похоже, она провела бессонную ночь. И все равно от нее исходила такая несокрушимая сила, какую он до сих пор не встречал ни в одной женщине. Бенедикта узнала Симона, и по тонким губам ее пробежала улыбка.
