Еремей Парнов - Собрание сочинений: В 10 т. Т. 2: Третий глаз Шивы
И вот теперь, в полном одиночестве, сидит он у очага, прислушиваясь к бурлению сомы. Он неоднократно видел, как «десять тоненьких сестер», то есть руки жреца, выжимали давильным камнем едкий сок золотого цветка, растущего в долинах Шарьянаваты; отмывали его «в реках» — в тонкой струйке воды; смешав с божественными дарами пчелы и коровы, ставили на огонь. И все же он не перестает вздрагивать каждый раз, когда тихий голос жреца зовет его подбросить в очаг сучья:
«Сухие растения!»
Гунашарману кажется, что он опять слышит голос, от которого при одном лишь воспоминании становится зябко. Или это ветер холодит ему затылок? Он покорно подкладывает в огонь ломкий хворост и поворачивается спиной к очагу. Песня Сомы в глиняной реторте убаюкивает. Глазам, завороженным пляской огня, мрак кажется непроглядным.
В джунглях шелестит влажная листва. Приглушенно кричат после ночной охоты совы. Изредка потрескивает на деревьях кора. Когда глаза привыкают к темноте, начинает проявляться лунный лоск кожистых листьев. Неясными пятнами возникают белые душистые цветки лианы мадхави, вокруг которых гудят мохнатые ночные бабочки и бронзовые жуки.
«Как много выпили амриты бессмертные! — Юный брахман следит за тонким серпом ущербного месяца. — Скоро ночи станут совсем темными».
Он никак не может припомнить удивительное ощущение полета, которое только что на миг захватило его, увлекло в головокружительные выси и вдруг изгладилось, оставив в душе обидное разочарование. Что это было? Но как черные занавеси задернулись в памяти: ни осознать, ни вспомнить.
Прямо над головой медленно крутится Карттика[60] и тревожно пульсирует над стеной мрака Картикея[61] — символ пожаров и бед. Так что ж это все-таки было? Он складывает ладони и поднимает их на уровень лица. Но и эта мудра анджали не помогает ему. Он все навсегда позабыл.
«Сухие растения», — напоминает вновь голос внутри.
Он с треском ломает сучья и бросает их в ненасытное пламя. Довольно клокочет сома в сосуде, свистят и покрапывают в змеевике его пары. Но вдруг леденящий кровь рев тигра прокатывается по джунглям и заглушает все звуки. И долго молчит потом притаившаяся ночь.
Чтобы подбодрить себя, Гунашарман затягивает вполголоса песнь в честь своего божества, в которой только и можно называть его имя:
Где трением добывается огонь,Где поднимается ветер,Где переливается сома,Там рождается разум[62]
Рождается разум? Не эта ли мысль промелькнула как молния во мраке его немоты? Он же ничего не знает о том, что творится в клокочущем сосуде из обожженной глины! Вообще не задумывался над тем, для чего многократно перегоняют и дистиллируют сок, который призван освящать огни и веселить душу. В самом деле, зачем? Что найдет главный жрец, когда отобьет поутру узкое горло сосуда? Это тайна. Святая святых. Ее раскроют перед ним в урочный час высшего посвящения, когда придет его черед занять жреческое место у каменного алтаря. Но это случится не скоро, а пока надо смиренно ждать и, ни о чем не спрашивая, учиться терпению. Когда Ушас, утренняя звезда, зазеленеет над джунглями, он уйдет в деревню, так ничего и не узнав о «Красном Яйце», которое созрело в жаре Сомы и Сурьи. «Дочь Сурьи родится из капли».[63] Это единственное, что ему известно. На сто восьмой день в этом самом узкогорлом кувшине Луна превратится в Солнце.
А что сие означает? Великое и животворное единение противоположных начал?
Гунашарман помнит сокровенную мистерию, исполнителями которой были главный брахман и самая юная из храмовых танцовщиц. Такая ритуальная церемония всегда предшествовала приготовлению сомы, символизируя рождение огня из влаги… Но хоть бы одним глазком взглянуть на это «Красное Яйцо»…
Незаметно растаяла ночь. Заглушая беспечную птичью разноголосицу, затрещали кузнечики и цикады. Потом прогудела, как надтреснутый колокол, и неожиданно умолкла кукушка кокил — вестник любви.
Гунашарман удивился, когда в назначенный час никто не пришел его сменить. Он так и не уловил, сколько ни прислушивался, приглушенных ударов барабана. Деревенский мриданга молчал утром, когда земледельцев-вайшиев созывают на полевые работы, не заговорил он и в полуденный зной. Брахмачарин не знал, что и подумать. Поев немного холодного риса, он запил его водой и забрался в пятнистую тень древовидного папоротника. Сладкая, расслабляющая сонливость одолела его. Лишь забота об очаге не позволяла заснуть. Он совершил утреннее омовение и, сделав несколько дыхательных упражнений, разогнал сон. От очага решил не отходить до прихода смены.
Но когда ветер со стороны деревни донес горький, царапающий горло запах гари, Гунашарман понял, что никто сюда не придет. Недаром так воспаленно горела над лесом кровавая звезда Картикея! Очевидно, несметные полчища Тимура-Хромого сломили сопротивление индусов и огнепоклонников-гебров и сумели переправиться через реку Джаун. Ни горы, ни леса не остановили варваров — млеччха. Они прорубили дорогу сквозь джунгли и ворвались в ущелье между горами Кука и Суалик.
Гунашарман представил себе раскосых чужеземцев, крепко сидящих на лошадях ахалтекинской и монгольской породы, и зажмурился, чтобы сдержать слезы. Он слышал рассказы о том, как свирепые джагатаи с саблей в правой и с факелом в левой руке рубили сплеча, как с диким гиканьем летели через деревни, поджигая соломенные крыши хижин. Нет, он не ошибся, почуяв в горестном ветре запах родного пепелища. То, чего со страхом ожидала вся долина — раджа и рани в крепости, брахманы в храмах, крестьяне в деревнях, — свершилось. Хромоногий вновь будет играть отрубленными головами, на скаку загоняя их в лунки клюшкой из железного дерева.
Со всех сторон слетится на пир воронье, и по задымленным пыльным дорогам потянутся толпы скованных цепью рабов.
Когда Гунашарман понял, что остался совсем один и никто из жрецов Сомы более не проберется тайной тропой на священную поляну, он спокойно загасил в очаге угли. Отныне он один нес ответственность за сокровище, о котором ничего не знал. Пока сосуд остывал, юноша собрал ритуальную утварь и вместе с давильными камнями перенес ее в джунгли, где и схоронил все в дупле старой смоковницы. Потом он бережно снял с очага теплый еще кувшин и, сгибаясь от тяжести, перетащил его к жертвеннику. Гимнам и мантрам, сопровождающим сокровенную церемонию освобождения дочери Сурьи из плена, его не обучили. На всякий случай он, прежде чем отсоединить змеевик, спел «Космический жар», в котором были подходящие случаю слова:
Солнце и луну сотворил[64]
Согнав с жертвенника изумрудную ящерицу, Гунашарман поднял камень и резким, точным ударом отбил горловину. Из кувшина вырвались зеленоватые удушливые пары. Задержав дыхание, дерзкий брахмачарин наклонил сосуд и подставил под бурую дымящуюся струю сито. Во что только превратилось за сто восемь дней благоуханное молоко сомы? Маслянистая едкая жидкость, подобно степному пожару, обуглила овечью шерсть. Просачиваясь сквозь сито, она стекала на красную почву и по каменному желобу убегала в подземный резервуар. Насекомые, которые обычно сползались на запах сомы, теперь разбегались по норам и трещинам; кого настигала тягучая бурая струйка, сразу замирали и обугливались. Не убереглась и любопытная ящерица, забравшаяся в желоб. Она едва успела выскочить, волоча за собой удлиняющиеся клейкие нити, но, не добежав даже до ближайшего куста, судорожно забилась в пыли и затихла.
Сосуд опустел, и Гунашарман понес сито, наполненное скользкой жижей, к источнику. В холодной ключевой воде грязь вспухла и запузырилась. Сначала быстрый поток унес пену и слизь, потом подхватил мелкую взвесь, и тогда стало видно, что на дне тяжело провисающего сита лежит рыхлый фиолетово-черный комок. Когда промывные воды посветлели и опаленная шерсть стала обретать сероватый оттенок, сделавшийся в одночасье таким одиноким, брахмачарин бережно вынул оставшийся в сите ком. Холодный и разбухший, он легко крошился в руке. Осторожно перетирая пальцами податливую массу, Гунашарман присел возле источника.
Неистовое солнце многоцветно дробилось в бурлящем зеркале крохотного водоема. Из джунглей тянуло прелью и жарким смрадом болот. Где-то совсем близко кричали сизые цапли. Юркие оранжевые обезьяны перелетали с дерева на дерево, раскачиваясь на упругих канатах лиан, и бабочки необыкновенными цветами раскрывались вокруг посреди опутанного бледными присосками воздушного корневища. Как пестра и великолепна была эта вечно ликующая неуемная жизнь! Гунашарман зажмурился. Мертвый щекочущий дым невидимо просачивался сквозь горячую сырость непроходимого леса. Это горел, не сгорая, погребальный костер, унося в невыразимое ничто родных и близких. Он знал, что, покуда дышит, будет чувствовать эту гарь.
