Шаги во тьме - Александр Михайлович Пензенский
– И как мы его назовем?
Зина захлопала в ладоши, даже подпрыгнула.
– Умный у нас в семье ты, ты и имя придумывай.
– Да уж, умный…
На столике рядом с креслом стоял забытый с субботы набор для преферанса. Константин Павлович откинул крышку, не глядя вытащил карту – трефовый валет. Ну нет, Валет – слишком по-фартовому. Полицейскому, хоть и бывшему, не к лицу.
– Пускай будет Треф. Тебе нравится?
ЛЕТО 1912 года
Кошерное золото
Александр Павлович Свиридов погибал. Да что там погибал – уже погиб, и никакие превосходные степени, приставки и прочие грамматические конструкции не требовались для описания глубины этого несчастья. После возвращения господина Свиридова из безымянности и беспамятства прошло уже полгода[5], с благословения профессора Привродского и Владимира Гавриловича Филиппова он вернулся на службу – благо начальнику уголовного сыска столицы империи теперь как раз полагалось два помощника, и мир вокруг Александра Павловича только-только упокоился в некотором равновесии. Шумный Петербург убаюкивал своей суетливостью и видимостью беспорядка, работа в два счета привела в боевое состояние несколько заржавевшее сознание, еженедельные встречи с профессором уже носили больше формальный и даже отчасти дружеский характер, нежели в действительности были потребны для здоровья бывшего пациента. Но грянул гром! Тот самый спокойный, вертикальный и преимущественно прямоходящий мир совершил новый кувырок, будто акробат в полосатом трико под куполом цирка. Александр Павлович Свиридов, мужчина тридцати пяти лет, холостой, православного вероисповедания по рождению и атеист по убеждениям, влюбился!
Безусловно, ничего ужасного или предосудительного в самом таком положении нет – все мы когда-нибудь испытываем приступы особой нежности к какой-либо особе, теряя сон и аппетит. Порой это даже длится очень долго, переживая и «горе и радости, богатство и бедность, болезни и здравие» – и даже последующее восстановление потребностей организма. Несколько хуже, ежели упомянутая особа оказывается несвободна. Но натур пылких и это обстоятельство не всегда способно остановить. Совсем уж плохо, когда чувство ваше не находит ответа. Однако когда супругом вашего предмета обожания является ваш же близкий друг, то тут уж действительно погибель! Ни о каком поиске взаимности человек честный не смеет и помышлять, а лишь страдает одиноко, сгорает, выжигаемый изнутри то ли любовью, то ли чувством вины, то ли обоими этими огнями одновременно или поочередно.
И Александр Павлович пал жертвой именно такой болезненной страсти, приведшей к появлению под глазами темных кругов от бессонницы, рассеянного взгляда и увеличению каждодневных трат на папиросы. По долгу службы и долгу дружбы вынужден он был почти ежедневно встречаться и с той, что лишила его покоя, и с тем, к кому он изо всех сил старался не испытывать зависти. Встречи эти были и сладостны, и мучительны, делали Александра Павловича еще молчаливее и задумчивее, нежели его сотворила природа.
Вот и теперь, сидя в своем кабинете, он вдруг понял, что уже полчаса смотрит на фотографический портрет императора на стене, мусолит незажженную папиросу, но так и не перевернул первую страницу взятого из несгораемого шкафа дела.
– Черт знает что, – пробормотал Александр Павлович, сунул измочаленную папиросу в латунную пепельницу и расстегнул воротничок. – Любовь-морковь. Этак недолго и стишки начать сочинять.
Он поднялся, распахнул окно. С улицы, разгоняя по углам кабинета собравшийся сумрак, ворвались утренний свет, звуки города и сырой запах канала. Цокали по мостовой копыта, посвистывали и пощелкивали кнутами «ваньки», по тротуарам фланировали парами барышни, приятно шурша юбками светлых летних платьев. На Львином мостике два балбеса-реалиста[6] состязались, кто дальше плюнет в канал. Свиридов хотел было кликнуть городового, но пожалел лоботрясов и лишь тряхнул головой да глубоко вдохнул заоконные ароматы. После этого «моциона» он вернулся в кресло и снова взял листок протокола осмотра места преступления. Перечитывал Александр Павлович его уже раз в десятый, притом что составлял его сам, и все пытался найти в документе что-то новое, что-то упущенное. Дело было не просто странное – дело было мистическое. Хоть попа вызывай, даром что ограблен еврей-ювелир.
Вчера утром, явившись после шаббата в лавку в зеркальной линии Гостиного двора, ювелир Ицхак Шейман с младшим приказчиком, племянником жены Эзрой Симоновичем, увидели страшную картину: дверь отперта, стеклянные витрины выпотрошены («Господь, конечно, высушит руки этих непотребцев, но что там взяли, то ж дешевка для кухарок»), громадный напольный сейф бесстыдно распахнут и пуст («А это же полный гембель[7], пан полковник, там же не просто золото и камни, там же экспонаты Эрмитажа, предметы искусства, но для воров они ж просто цацки»), а на полу, прямо посреди комнаты, на куске беленой рогожи аккуратно разложен полный комплект медвежатника: и фомки, и отмычки, и ручные сверла, и даже масленка с тонюсеньким горлышком – в замочные скважины капать да петли от скрипа предохранять.
Александр Павлович, которого воскресным утром командировали на осмотр места преступления, не сильно обрадовался такому своему повышению до «пана полковника». Поначалу дело казалось и странным, и простым одновременно. Английский дверной замок без ключа открыть можно было только изнутри, и сам он оказался в абсолютном порядке: ни царапин, ни следов смазки. А драгоценностей на полмиллиона рублей как не бывало – выгребли даже простенькие запонки и булавки для галстуков. В воздуховод с трудом протиснулась бы средней откормленности кошка, а других незапертых ходов во внешний мир в лавке не имелось. Эти странности, казалось, должны бы решаться просто: обчистил магазин кто-то из своих. Всего-то выяснить у хозяина, кому он доверял ключи, да опросить пристрастно всех из списка. Но рушило эти стройные умозаключения одно обстоятельство. Все похищенные изделия – авторские. Шейман – ювелир известный и авторитетный, все, сделанное своими длинными пальцами, клеймил буковками «ИШ». Продать такие вещицы не просто сложно, а почти невозможно: после того как полиция возьмется за дело, никто из скупщиков просто не примет товара с клеймом. И свои об этом не знать не могли. И окончательно похоронил версию о «семейном» воре еврейский бог Яхве, что для атеиста Свиридова было прямо-таки ударом под дых: комплект ключей от входных дверей был всего один – у самого Шеймана! Хозяин всегда сам отпирал лавку по утрам и закрывал замки вечером. Ключи держал при себе, не доверяя ни жене, ни сыновьям, Лейбу и Меиру, ни молодому Эзре Симоновичу. И по субботам лавка не работала – шаббат! Все, баста! Круг замкнулся. Либо Шейман сам себя ограбил, либо
