Павел Бергер - Кавалер багряного ордена
— Да, вот именно, как? Как? По какому праву? Его никто не уполномочивал. НИКТО! Ведь он даже не член…
Миндалевидные Сашины глаза сделались огромными и наполнились слезами, которые тут же ручьями полились по бескровным от нервного напряжения щекам; Баев сразу извлек из кармана крахмальный носовой платочек. Прошкин впервые удостоился наблюдать знаменитые баевские слезы, а Саша тем временем продолжал причитать и плакать:
— Он пьет чай с батюшкой моего папеньки! Моего! А меня только за все винят, хотя меня там просто не было, а если бы я там был, все могло бы сложиться совсем иначе… Он сказал, что я плохо знаю персидский, но я его знаю прекрасно! И как все закончилось… Совершенно посторонний человек — там, а меня даже на порог не пускают… — похоже, Баев уже и сам толком не соображал, что говорит. У него началась самая настоящая истерика.
Силен реветь товарищ Баев, в ужасе думал Прошкин. Сашины причитания звонко отдавались от сводчатых стен склепа и вполне могли привлечь к любителям семейных тайн нездоровое общественное внимание…
У Прошкина не было собственных детей, а его любимые женщины прыгали с парашютом, ходили в походы на Северный полюс, лихо штурмовали горные вершины и никогда не плакали, поэтому в распоряжении Прошкина имелся весьма ограниченный арсенал средств борьбы с истерикой. Самый действенный из этих методов состоял в том, чтобы быстро и сильно двинуть гражданина кулаком, а лучше коленом, в солнечное сплетение и немедленно опустить его голову в емкость с водой и подержать там с полминуты. В таком случае у нахлебавшегося воды гражданина охота плакать отпадала надолго. Каждую часть этого метода можно, — конечно, с меньшей эффективностью — применять и по отдельности. Но емкости с водой у Прошкина под рукой не было, а двинуть усевшегося на землю для удобства Сашу в дыхалку он мог только ногой. Тоже, конечно, помогает. Но вот так вот, за здорово живешь, бить коллегу, находящегося в том же звании, уважавший свое ведомство Прошкин счел неэтичным. Поэтому он просто рывком поднял Баева за плечи, сильно тряхнул и принялся решительно хлестать по щекам.
От боли и неожиданности Саша мгновенно успокоился и уставился на Прошкина с нескрываемым недоумением. Затем несколько раз глубоко вздохнул, поднял с земли оброненный совершенно мокрый платок, пригладил волосы, снял несколько сухих травинок с рукава и тихо сказал:
— Вы, Прошкин, с ума сошли. Со мной так нельзя… — расстегнул кобуру и вынул пистолет…
Прошкин оцепенел от ужаса. Вот и все. Сейчас этот ненормальный Баев его просто пристрелит. Да, вот так возьмет и пристрелит, сперва его — Прошкина, потом из прошкинского пистолета — фон Штерна и Борменталя… А потом скажет, что по счастливой случайности застал на кладбище обезумевшего Прошкина, стреляющего в мирное население…
Но, похоже, Баев пока не вынашивал таких кровожадных планов. Он просто стал поочередно прикладывать холодную рукоятку пистолета к выступившим на щеках от затрещин Прошкина красным пятнам и продолжал:
— У меня ведь очень чувствительная кожа. Ну, и как я теперь выгляжу! Весь красный, как свекла… И зеркало у вас спрашивать, конечно, как у больного — здоровья…
У Прошкина отлегло от сердца, он даже улыбнулся и потер руки:
— Не переживайте, Александр Дмитриевич, гематом не будет! Гарантирую. Бью сильно, но аккуратно.
Баев все еще подпирал щеку пистолетом, но соображал уже здраво и четко:
— Я тут упомянул, что гражданин Борменталь не член — не член партии, я хотел сказать. Мы, Николай Павлович, как сотрудники НКВД, да и просто как сознательные советские люди, должны выяснить, кто же способствовал тому, что в секретную группу, которой доверена такая ценная, конфиденциальная информация, был включен беспартийный гражданин. Ведь это непорядок. Больше того — чей-то должностной проступок. Надо срочно принимать меры.
— Да он в группе по случайности…
Прошкин хихикнул и рассказал Баеву историю с несчастливой фамилией и антисоветской пьесой — в качестве компенсации за пощечины. Но Сашу история вовсе не развеселила. Наоборот, он выглядел как-то непривычно серьезно и озабоченно.
— Я, Прошкин, в случайности не верю. Тем более в такие двусмысленные курьезы. Помните, как говорит товарищ Сталин? У каждого перегиба есть имя, отчество и фамилия. А вдруг он дедушку отравит? Как знать, что у такого гражданина на уме? Человек был арестован как пособник антисоветчика — и его вдруг в группу, подобную нашей, включают… Случайно?
— Ну может он специалист какой-то редкий…
— Нет незаменимых, есть незамеченные, — Баев вернул пистолет в кобуру и решительно одернул гимнастерку. — Предложили бы, как нам туда попасть, только пока без скандала… Времени мало…
Да что всем времени так в этой группе не хватает, — в который раз за день удивился Прошкин. Можно подумать, немцы около границы окопались! Но предложение внес:
— Вы же, Александр Дмитриевич, как говорят, талантливый актер, вот и упали б в обморок — вроде как от солнца. А я попрошу фон Штерна нас приютить до приезда скорой помощи… Он ведь интеллигентный человек старой закалки, не откажет.
— Дед, может, и маразматик, но уж никак не идиот!
— Так придумайте что-нибудь лучше, — примирительно сказал Прошкин.
— Зачем? Сама идея мне нравится…
Баев рассмеялся, совершенно неожиданно высоко подпрыгнул и на лету ударил Прошкина ногами куда-то под подбородок и в грудь. Прошкин отлетел на несколько метров, натолкнулся на дерево и съехал на землю, с неба над которой прямо на него посыпались со своих установленных астрономами мест крупные зеленые звезды…
7
Вспышки звезд ослабли, туман попытался рассеяться, а небо плавно трансформировалось в лепной потолок незнакомой Прошкину комнаты. Он лежал на диване, а у его ложа препирались Баев и Борменталь — совершенно как старинные кавалеры за право первыми припасть к руке прекрасной дамы. Кавалеры… Кавалеры Ордена… Ордена креста… Крестоносцы… Рыцари Храма… Розенкрейцеры… Братство Креста и Розы… Ветер сдувал засохшие розовые лепестки с гранитного черного камня…
Прошкин всем телом, каждой клеткой ощутил — не просто увидел, как во сне или в бреду, а именно почувствовал, — как прямо у его лица поплыли, качаясь, шитые золотом тяжелые пыльные штандарты, зашуршали шелка знамен и подбои плащей, глухо заскрипел металл доспехов, засияла жаждущая крови оружейная сталь, испуганно всхрапывали от обилия незнакомых запахов кони. В узких каменных улочках все звуки были непривычно искажены, а чужие, безжалостно сверкающие, белого известняка здания не давали прохладной тени для тела и отдохновения глазу… На фоне этой белизны безнадежно яркими казались и перья плюмажей, и шитые конские попоны, и даже покрытые белесой пылью чужой земли плащи всадников. Зрелище было грандиозным: по узким улочкам струились потоки, вереницы тысяч и тысяч воинов. Чувство священного долга превращало их в единое праведное Господне Тело, изготовленное к последней, решающей битве за обретение собственного Гроба. Армия выходила из города и вступала в пески — такие же безнадежно белые и безвкусно знойные, как смерть. А у стены незнакомого города одиноко и плавно вертелась, подобно веретену вокруг своей оси, не то в трансе, не то в танце фигурка безразличного к воинству дервиша. Это живое веретено сматывало нить времени и существования, и оставался только мертвый и бессмысленный песок, которому уже некуда сыпаться… Как песку в песочных часах…
Видение растворилось за долю секунды. Прошкин был уверен, что побывал сейчас в крошечном осколке, черепке своей подлинной прошлой, давно и напрасно позабытой жизни. На атеистических курсах рассказывали о такой религии — буддизм. Это когда верят, что человеческая душа появляется на Земле много раз, в разное время и в разных обличиях. Вот она, единственная и жестокая правда. Человечество лишено последней надежды и успокоения — радости смертного забытья. Смерть — всего только самое большое разочарование, как любая сбывшаяся надежда. Потому что несет в себе еще одну жизнь. Она подстегивает тупой бесконечный круг рождения. Как заставить этот круг остановиться, рассыпаться на мелкие колючие осколки? Прошкин хотел спросить об этом у многочисленных присутствующих востоковедов, но из гортани только с хрипом вырвался воздух, и он разочарованно застонал.
Взгляд Прошкина остановился на песочных часах — они стояли на старинном комоде в дальнем углу просторного зала. Точно такие же, как у Баева. А сам Баев умело, как настоящая сиделка, подкладывал под голову Прошкина еще одну подушку, комментируя этот процесс:
— Я опасаюсь, что у него инсульт. А при инсульте главное — покой и высокая постель! У Николая Павловича такая конституция, которая очень типична для гипертоников…
