Имеющий уши, да услышит - Татьяна Юрьевна Степанова
Клер в своей комнате укладывала вещи в сундук. На ней было белое летнее платье – единственное, которое у нее осталось целым. То, соблазнительное до неприличия.
В гостиной Гамбс о чем-то спорил с царскими лейб-медиками. И спор все разгорался.
Клер… все эти дни она внушала себе, что… долг ее выполнен до конца. Что именно теперь настала пора вспомнить, что она все-таки иностранка, английская леди, и вести себя… Ну, скажем, со всей своей врожденной английской сдержанностью… остатками ее… крохами, что удалось сохранить в бурном, трагичном вихре русской жизни – чужой и странной, но внезапно ставшей такой родной и важной. Они с графом Комаровским докопались до истины в этом страшном и сложном деле, и каждый из них заплатил свою цену. Он – своей кровью. А она… что же, ей, видимо, придется расплачиваться вот так…
Она смотрела на себя в зеркало. Ее ссадины и синяк на виске зажили, и теперь она снова была самой собой – Клер Клермонт.
Малиновка моя… не надо дуться, нахохлившись в углу… Так когда-то говаривал он, Горди Байрон. Не стоит ждать, когда ты очутишься в новой клетке. Ты же вольная птица, малиновка, ты свободна…
Она вспоминала, как он, Комаровский, целовал ее…
Управляющий Гамбс постучал в дверь ее комнаты и вошел.
– Мадемуазель Клер, мне надо с вами поговорить о графе. – Он на минуту запнулся. – Я сейчас имел беседу с приезжими эскулапами. Все эти дни они держали его на снотворном – он спал сутками. А когда просыпался, первые его слова были о вас. Он хотел вас видеть, он порывался встать, и они снова поили его снотворным. Я не мог тому воспрепятствовать, это же царская медицина… Сейчас они объявили ему, что везут его в Москву в лазарет продолжать терапию. Сами понимаете, такие раны за пять дней не излечишь. Я с ними согласен, он нуждается в лазаретном наблюдении, однако… Услышав все это, граф их всех отослал.
– Куда отослал? – спросила Клер.
– У русских это называется «куда Макар телят не гонял». Очень далеко, мадемуазель… грубый солдатский жаргон. Граф его большой знаток. – Гамбс смущенно хмыкнул. – От Вольдемара он узнал, что Юлия Борисовна тайно увозит вас в Бронницы, к детям. И граф объявил, что он едет в Бронницы – следом за вами. Он приказал денщику укладывать вещи в карету. Мне он заявил, что в Москву не поедет, потому что единственное желание души его и сердца быть там, где вы, мадемуазель.
Клер ощутила, как ее собственное сердце часто и сильно забилось… радость… нежность… счастье… восторг… А она-то, глупая… о, малиновка, ты и правда совсем разучилась…
– Мадемуазель, я должен вам сказать. – Гамбс сложил руки на груди. – Только вы одна можете отговорить графа от сего опрометчивого шага. Его рана требует лечения. Пройдет не месяц и не полтора, прежде чем опасность минует, – я ведь не профессиональный хирург, поймите… Рана может открыться, загноиться. Да, у него железная натура, он сильный мужчина и духом, и телом. И сердце его принадлежит вам, но его здоровье… Если он хоть немного дорог вам, уговорите его подчиниться лейб-медикам и отправиться долечиваться в лазарет.
– Хорошо, Христофор Бонифаттчч, – тихо ответила Клер. – Я вас поняла. Я уговорю его… то есть постараюсь.
– Тогда ступайте немедля к нему! Когда я уходил, он уже встал с постели. Он даже сам надел свои сапоги! Это с его-то раной.
Клер направилась по коридору вглубь дома, в комнату графа – кругом царила суета. Ей надо было пройти через гостиную. Она глянула на открытый рояль и…
– Я так и не услышал, как вы поете, мадемуазель Клер.
Она подняла глаза – в дверях гостиной Евграф Комаровский: он был полуодет, его обнаженный мускулистый торс туго стягивала повязка – бандаж из бинтов, на плечи был накинут серый редингот. Он стоял прямо, не держась за дверь.
– Евграф Федоттчч… – Клер смотрела на него. – А я шла к вам.
– А я шел к вам, Клер.
– Зачем вы встали с постели? Как вы чувствуете себя?
– Прекрасно. – Он медленно подошел к ней. – Клер… вы же споете мне, да? Там, в Бронницах? И с детьми вашей подруги меня познакомите? Я люблю детей, я всегда хотел вам это сказать… И мы с вами…
– Евграф Федоттчч, подождите… нет…
– Клер, я безумно вас…
– Пожалуйста, не надо об этом! – Клер отпрянула, потому что он уже почти обнял ее, решительно намереваясь снова поцеловать. – Вы должны поехать в Москву в лазарет, как просят врачи.
– Клер, я не могу… я не в силах расстаться с вами. Я вас…
– Молчите! – Она подняла руку, запрещая ему продолжать. – Ваша рана опасна. Ее надо лечить. Я боюсь за вас, Евграф Федоттчч. Пожалуйста, ради меня, поезжайте в лазарет!
– Хорошо. Смею я вас просить, Клер, чтобы вы отправились в Москву со мной? – Он смотрел ей прямо в глаза, он был сильно взволнован. – Чтобы мы никогда больше с вами уже не расставались!
– Нет.
– Нет? Но я… Клер, вы что, отсылаете меня… вы гоните меня прочь?!
– Нет, я… но мы… вы должны! – Клер путалась в словах под его настойчивым, отчаянным взглядом.
– Вы гоните меня? Но я думал… после всего, что случилось между нами… после того, что мы вместе пережили… после того, что было, Клер… я думал, я надеялся… Вы спасли мне жизнь!
– И вы спасли меня, – ответила Клер и закончила по-русски: – Долг платеж красный… Так ведь говорят у вас в России?
– Долг? Всего лишь долг? Вы так это называете? – Он шагнул к ней, он крепко обнял ее. – Посмотрите на меня, Клер… Я у ваших ног… я обожаю вас, боготворю… А у вас нет ни малейшей искры чувства ко мне? Все, что было между нами, вы называете долгом?
– Евграф Федоттчч, вам надо ехать в Москву в лазарет, – твердо, собрав всю свою английскую гордость и сдержанность, ответила Клер, высвобождаясь из его объятий. –
