Йорг Кастнер - В тени Нотр-Дама

— Да, так должно быть, — сказал Леонардо. — Только Филипп умер вскоре после процесса тамплиеров, и у него не было времени позаботиться о мировой машине.

Вийон продолжал:

— В прошлом году аббат Сен-Жермена сумел добиться от короля Людовика, чтобы в аббатстве снова можно было проводить ежегодные ярмарки — разумеется, в феврале, чтобы привлекать не слишком много людей из Сен-Дени и рынков Шампани.

Это очень неудобное время года для иностранных торговцев, погода — плохая, дни для путешествия слишком коротки. Соответственно, скудными были доходы монахов именно в этом году. Поэтому они сумели задобрить Людовика, и теперь имеют право устраивать летом вторую ярмарку. Она начинается через пять дней. И мы будем там!

Изо всех сил, которые еще скрывались в изуродованном, измученном болезнями теле, он ударил кулаком своей правой руки по столу, посередине бумаги с судьбоносным росчерком…

После переговоров Матиас распрощался, чтобы вернуться в свой лагерь и подготовить своих людей к большому броску через пять дней. Джали он увел на веревке с собой, — довольно недостойное обращение с вероятной спасительницей мира, как мне показалось. Трое итальянцев ушли восвояси, чтобы, как выразился Леонардо, «выдумать пару милых фокусов, которые, возможно, смогут нам помочь в храме Изиды».

Было очень кстати, что я один остался с Вийоном. Теперь я смог без помех рассказать ему о Квазимодо и его клейме. Мой отец сидел на треножном табурете, прислонившись спиной о стол с деревянной резьбой, и слушал меня внешне безучастно. Его глаза были закрыты, словно он спал. Только легкая дрожь его век и едва заметно поднимавшаяся и опускавшаяся грудная клетка выдавали, что жизнь еще теплилась в нем. Он был измотан, или он прислушивался, сосредоточившись на моем повествовании…

Когда я закончил свой рассказ бегством Квазимодо из Нотр-Дама, воцарилось недолгое молчание — мне оно казалось вечностью. Я почти собрался слегка толкнуть Вийона, чтобы выяснить, не заснул ли он и в самом деле, когда он открыл глаза и сказал в своей своеобразной шепчущей манере:

— Я не верю в иронию судьбы. Вы действительно не перепутали знак раковины, Арман?

Я затряс головой:

— Он был точно такой же, как и у меня на левой ягодице.

— Это не может быть совпадение, нет! — он тяжело вздохнул, красная пена выступила у него на губах. — Возможно, ваша мать и не знала, но невидимая сила управляла ею, когда она оставила своего ребенка, вашего брата, именно у Нотр-Дама.

— Сила солнечного камня? Вийон устало кивнул:

— Все исходит из одного источника, и все снова сходится воедино.

— Или нет, — пробормотал я. — Я едва верю, что мы снова увидим Квазимодо.

— Судьба дала вам брата, чтобы снова забрать его у вас. Я же полностью лишен второго сына.

— Я сейчас расплачусь, — заворчал я. — Мы должны найти Квазимодо!

Вийон наморщил лоб, складки над бесчисленными шрамами нависли, и спросил:

— Зачем?

— Зачем? — я едва мог его понять. — Мы должны найти его, показать ему, что у него есть отец и брат, дать ему то, чего так долго он был лишен.

— Дуб, который уже вырос, вы не сумеете согнуть.

— Квазимодо — человек!

— Который сам выбрал свою судьбу, когда он покинул Нотр-Дам.

Мое непонимание переросло в праведный гнев, и я закричал:

— Вам безразлично, что случилось с вашим сыном?

— У нас нет времени, чтобы заботиться о Квазимодо. Чего стоит один человек, когда в опасности все человечество?

— Возможно, дела человечества пошли бы гораздо лучше, если бы оно больше обращало внимания на отдельного человека, — фыркнул я, вновь увидев в воображении Квазимодо, печально сидящего на башенной галерее Нотр-Дама. И Зиту, безжизненно висевшую на виселице. — Когда страдает один единственный, не могут быть счастливы все остальные! — возразил я так решительно. Я стоял перед ним и замахнулся на него, не зная, хотел ли я его встряхнуть, вылить на него свой гнев или молить о понимании к его уродливому сыну.

Он схватил обеими рукам мою правую руку и прижал ее. Его руки были холодными и костлявыми, как у смерти.

— Я понимаю ваше волнение, Арман. Вы должны успокоиться, потом вы осознаете, насколько я был прав.

Но я не хотел ничего осознавать. Поэтому я разыскал большое помещение, в котором переодевался, когда впервые побывал в убежище катаров. В подземной таверне я добавил к уже выпитой сивухе второй кувшин дешевого красного вина, которое затуманило мне голову. Но моя ярость на Вийона не ослабла. Слова людей вокруг меня размылись, как и контуры помещения, но картина несчастливого горбуна ярко стояла передо мной.

Я не понимал решение моего — нашего — отца, считал его жестокосердным. Еще пять дней до ярмарки в Сен-Жермен, вполне достаточно времени, чтобы найти Квазимодо! Действительно ли нужен Вийону каждый человек? Или ему был безразличен горбатый сын, ничем не полезный? Да, должно быть так, внушал я себе. Не был ли я сам безразличен отцу, пока он не мог использовать меня в своих планах? Или — злоупотребить?..

Я много раз стучал кулаком по столу, словно боль в руке могла оглушить боль в душе. Глиняный бокал упал на землю и разбился. Я пил дальше из кувшина, едва замечая, что красная жидкость течет у меня по подбородку, по камзолу и ниже.

Потом у меня забрали кувшин — мягко, но сильно, а звонкий голос сказал укоризненно:

— Вы хотите напиться или покрасить в красный цвет свой камзол, Арман?

— И то и другое, — прорычал я, пока заставил себя смотреть сквозь туман перед глазами. Я узнал красивые, очень серьезные черты лица Колетты. — Вы, как свежеиспеченная катарка, явно не расположены к пороку.

— Не все чистые таковы, иначе здесь не было бы вина. Но я и прежде не пила.

— Я уже напивался ребенком, когда ко мне в руки случайно попал ключ от винного погреба аббатства Сабле.

— И что вам было за это?

— Прочесть сто раз «Аве Мария», двести «Отче наш», три месяца службы на кухне — и раскалывающийся череп.

— И вы ничему из того не научились?

Я хотел снова наполнить свой бокал, но она крепко держала его.

— Ваш отец поручил мне позаботиться о вас, Арман. Я отведу вас в вашу келью. Там вы сможете выспаться и подождать дикой головной боли.

По ее твердому взгляду я понял, что она не отступит. Было две добрых причины не ссориться с ней: первая — то, что напился, а вторая — она была женщиной и уже благодаря одному этому обладала бесспорной правотой. Итак, я последовал за ней по мрачным переходам, которые показались мне бесконечными и запутанными.

Келья была маленькой и без окон, так как находилась глубоко под землей. Рядом с простой кроватью с соломенным матрацем был только маленький стол и качающаяся табуретка. Я разыграл оскорбленного пьяницу, повернулся к Колетте спиной и начал расшнуровывать свой узелок.

— Ваш отец хорошо к вам относится, Арман. Утром, когда ваше опьянение пройдет, вы поймете это. Я была бы рада, если у меня тоже был отец, — после небольшой паузы она добавила:

— Все вещи, которые случаются с нами, болезненны и запутанны, но это не ведет ни к чему, если вы одурманены.

С гневом я бросился к ней и зарычал:

— Именно вы должны мне это сказать, Колетта! Вы, одурманившая себя, как никто другой. О, нет, не вином, не им! Вы делаете все совершенно на другой лад. Вы стали «чистой», отреклись от всех земных соблазнов, чтобы вам просто не нужно было этим заниматься. Я одурманил на пару часов мое сознание, вы же — навечно — свою душу!

Ее губы задрожали, как если бы она плакала, но слезы ее иссякли. Прерывающимся голосом она сказала:

— Вы должны принять мое решение, Арман. Нет смысла ругать меня.

— Почему вы тогда так взволнованы? — спросил я, воодушевленный триумфом пьяного, который рассмотрел слабости своего противника. — Но, пожалуй, лишь только потому, что я сказал правду. Ах, к черту — с вашими добрыми душами!

Я снова отвернулся прочь от нее, ковырялся в моем узелке с демонстративным презрением к ее персоне и почувствовал что-то твердое в руке. Это был свернувшийся дракон, с которого началась моя судьба.

Я захотел, наконец, избавиться от фигурки, которая не принесла мне счастья. Рывком я развернулся и швырнул ее под ноги Колетте в угол кельи.

— Вот вам ваша жалкая ананке!

За ударом последовал тихий хруст. Дерево треснуло, как сырое яйцо, которое из-за неловкости выскользнуло из рук. Только оуроборос распался нe на мелкие хаотичные кусочки, а на две равные половины. Что-то зеленое выпало и прокатилось немного по неровному полу, пока не осталось лежать в маленькой ямке.

Я не мог точно этого видеть. К тому же я думал, что винный перегар затуманил мне глаза. Лишь потом я осознал, что равномерное сияние исходило от предмета — зеленая аура. Я должен был испугаться, но это понравилось мне. Свет не резал глаза, я ощущал его как приятный, почти доверительный, словно внутри него находилось дружелюбно настроенное живое существо. Свет был как старый знакомый из далекого прошлого. Тогда… тогда… в Монсегюрс.