А. Веста - Зверь Бездны
То, что всеми силами пытался предотвратить бородач, все же произошло. Миллионы сизых и фиолетовых зеркал вздрогнули, подмигнули и явили миру жалкую, выброшенную на обочину жизнь, намекая, что не все еще благополучно в стране победившей демократии. Через миг камера переместилась на гневную старушенцию в сбитой панамке. Выплевывая революционные лозунги, она билась в объятиях охранников. Он успел заметить, как девушка с микрофоном несколько секунд смотрела на него с досадой и брезгливой жалостью.
— Проваливай, кретин тупорылый, — прошипел на ухо бородач.
По обочине липкого от солнца шоссе, потрескивая спицами, катил старый велосипед. Крепкий, задастый парень, низко нагнув потное прыщавое лицо крутил ржавые педали. Мимо него, обдавая копотью и ревом, проносились машины, и парень тихо, обреченно матерился. В пластиковом пакете, привязанном к багажнику, подрагивали крупные рыбины. Он выловил их утром на Прорве, но от жары рыба садилась на крючок уже тухлая. Запах этот острый, влажный, почти женский будоражил и оглушал его изнутри. Выдергивая из воды тугие, тяжелые рыбины, он представлял, как принесет их в серый покосившийся дом на окраине.
— Ты уже не подведи, чертушка, — шептал парень, ощупывая нагрудный карман, где похрустывал сложенный в восемь раз и обвязанный красной ниткой листок папиросной бумаги.
Велосипед затормозил у темной некрашеной калитки. Дом кривым фасадом выходил на шоссе, и чахлый палисад не защищал хибару от шума и копоти. Парень отцепил пакет и вразвалку пошел к дому.
Дверь открыла бабенка лет сорока.
— Принес? — хмуро спросила хозяйка.
— Забирай, тетка! Только что плескалась…
Сунув нос в целлофановый пакет, «тетка» скривилась и сплюнула:
— Плескалась… Уж зеленая… Только знаешь что, Борек, денег-то у меня нет…
— Ох и хитрая ты, тетка Пиня, — задохнувшись от нахлынувших чувств, прошептал парень. — А где Гринька-то?
— Нет ее. Давай скорее…
Воровато оглянувшись на дверь, парень поддернул занавеску на окне, и, приспустив линялые треники, прижался к хозяйке со спины. Глаза его по-лягушачьи выпуклые и прозрачные повернулись куда-то вглубь. Спина у Пини была широкая, добрая, добрее самой Пини, но, как всегда, ему не хватило нескольких секунд, чтобы все хорошенько расчувствовать.
— Давай скорее, Гринька идет…
Волею судьбы в развалившейся хибаре на окраине Ярыни обитали сразу две Агриппины: мать и дочь. Чтобы не путать их, селяне дали им разные прозвища. Старшая, баба гулящая и безалаберная, стала Пиней, а строгая и холодная, как речная кувшинка, дочь — Гриней.
— Где? — спросил Борька.
— Калитка скрипнула, из магазина она, — задышливо проворковала Пиня.
— Так, значит, есть деньги-то… Опять наврала…
Пиня захихикала:
— Большой такой, а все в сказки веришь…
В сенях стукнула дверь. Отпихнув Борьку, Пиня оправила засаленный халат, вывалила на стол окуней и принялась чистить и кромсать тупым ножом.
Окинув пустым взглядом комнату и не в меру румяного и потного Борьку, Гриня повесила сумку с хлебом, отдернула занавеску и села у окна поближе к свету. На коленях ее очутилась потрепанная книга с множеством ярких картинок.
— Чо за книга-то, — заинтересовался Борька, — дай посмотреть.
Он притерся рядом и углубился взглядом в вырез Грининого платья. Темно-золотистая, как спелые лесные орехи, кожа Грини дразнила Борьку своим запахом, невообразимо вкусным, как дорогие пряности. Странная, нездешняя красота Грини волновала всех местных ухажеров. По слухам Пиня прижила дочь от цыгана, что семнадцать лет назад квартировал у нее. Цыган исчез, оставив Пине два чемодана пузырьков с йодом.
Коренные жители Ярыни, люди бедные и скудоумные и в силу этого до крайности бережливые, никогда ничего не выбрасывали. Почти восемнадцать лет Пиня никого не подпускала к чемоданам, может быть, ждала, что цыган вернется или из местной аптеки навсегда исчезнет йод. От времени крышки на пузырьках прохудились, и в неопрятной Пининой халупе поселился едкий запах хирургического отделения.
Чтобы коротко и броско обрисовать наружность Грини, достаточно было бы двух слов: «прекрасная креолка». Кожа Грини была почти кофейного цвета с отливом в шелк. Огромные черные глаза влажно поблескивали, когда Гриня была в добром расположении духа, и метали искры, придавая ее лицу диковатое выражение разгневанного божества в моменты разборок с мамашей. Зубы у Грини были на редкость белые, яркие, словно выложенные в ряд крупные жемчужины. Таких зубов в Ярыни прежде не водилось, должно быть, виной тому была нехватка минералов в местной воде, в силу чего природа экономила на красоте исконных жителей. Свои упругие кудри Гриня убирала в пучок, чтобы хоть как-то сладить с африканской волной. Кроме того, черная раса подарила Грине узкую, гибкую, как у ящерицы, спину, выгнутую самым нескромным образом, и длинные, суховатые ноги словно созданные для неутомимого бега.
Да, такая негритяночка, похожая на статуэтку из эбенового дерева, была настоящим подарком из Африки пыльному ярынскому захолустью.
По молодости лет Агриппина-старшая ездила в столицу подработать. Подрабатывала она в основном по ночам вблизи гостиниц. Ее сливочно-пшеничная краса очень нравилась иностранцам, особенно западали на нее темнокожие. Вероятнее всего, отцом Грини был какой-нибудь князь из Дагомеи, конголез или бразильский негр. К чести ее надо сказать, что когда увидела она черно-розовое тельце, судорожно сучащее ножками на белой как снег простыне, то не отказалась от дочки, не сдала в Дом малютки, а, плюнув на пересуды, оставила при себе. Девчонка родилась глухонемой и до трех лет не реагировала на звуки. Что тут было виной — гулена мать или грубое смешение генов, неизвестно. Но годам к пяти Гриня стала нормально слышать и понимать речь, но говорить так и не выучилась. В семнадцать лет при своей роковой внешности да при матери-алкоголичке девушка многим представлялась легкой добычей.
Взволнованно сопя, Борька прижался к Грининому бедру, обтянутому линялым ситчиком. Вот уже полгода он приходил в эту развалюху свататься. Но в первый же раз его попутал бес, и теперь только сам этот затейник и мог разобрать, что заставляло ухать Борькино сердце: жаркие ягодицы Пини или недоступная стать ее дочери. Смутно догадываясь, что руки темнокожей принцессы надо испрашивать у самого князя тьмы, Борька даже составил некое подобие договора, скрепленного кровью. Понаслышке зная, что рогатый господин в облегающем трико тяготеет к местам блудным и смрадным, договор Борька подписывал в дощатом нужнике, предварительно воззвав в разверстый окуляр. Но это уже было из области мистических тайн, которыми в Ярыни ведала одна только бабка Купариха.
— Дай взгляну, чо за книга-то. — Он невзначай положил лиловую, трепещущую пятерню на колено девушки.
— Да лесник ей дал. Бабочки там всякие, пауки… Да если бы моей Гриньке выучиться — профессоршей бы стала.
Отрешенно уставившись на картинку, Гриня, казалось, «отсутствовала духом». За ней и в школе замечали некоторые странности. Так, во время уроков она иногда «обмирала», уставившись в одну точку, так что до нее нельзя было докричаться, и тогда в глазах ее мелькало что-то потустороннее, нечеловеческое. За это и многое другое ее прозвали Колдуньей, а после некоторых событий мнительные поселяне стали обходить ее стороной.
Это случилось на глазах многолюдной винно-водочной очереди. Гриня как всегда задумчиво и плавно шла вдоль шоссе, неся «попку на отлете», как утверждали злые языки. Не каждое мужское сердце было способно вынести такое испытание. Громоздкая, сверкающая никелированными бамперами машина затормозила рядом с девушкой. Из нее вывалился упитанный «бычок» и принялся заигрывать с безучастной Гриней. Те, кто видел начало этой истории, утверждают, что Гриня сама едва не прыгнула на капот, и, прижавшись к стеклу, заглянула внутрь машины. Само собой, водитель был удивлен и раздосадован ее молчанием и, впившись раззолоченными пальцами в смуглый локоть, вежливо, но настойчиво приглашал ее в салон. Гриня смотрела в глаза парня, по словам очевидцев, «как кобра». Все видели, как водила выпустил Гриню и, пошатываясь, побрел к машине. Далеко уехать ему не удалось. В Знаменской балке его вывернуло на встречную полосу и вдавило в летящий навстречу «КамАЗ». Через месяц зарезали в драке армянина, слишком рьяно домогавшегося Грининого внимания. Кто-то из ее поклонников утонул в Прорве во время первомайского пикника.
Список жертв девушки-василиска мог пополняться и дальше, если бы не появился на Ярынской заимке молодой лесничий. Откуда он пришел, неведомо. Всю зиму он ходил на обходы и пестовал старого лесника Морского Ваню, который по старости уже не мог стеречь угодья. Парень, по всеобщему мнению, был «порченый»; однорукий, молчаливый, с вымороженным взглядом. В поселок он не ходил, водку не пил, лес воровать не давал, на подкуп и улещевания не поддавался.
