К. Сэнсом - Горбун лорда Кромвеля

– Видите вон того высокого малого, сэр? – шепотом спросил меня Марк. – Бьюсь об заклад, что его лохмотья – остатки монашеской сутаны.

Тот, о ком говорил Марк, огромного роста верзила с переломанным носом, был облачен в потрепанное одеяние из тонкой черной шерсти, и на спине у него я и в самом деле различил бенедиктинский капюшон. Хозяин, единственный, кто был с нами приветлив, подошел к столу, чтобы наполнить наши стаканы.

– Скажите, приятель, – вполголоса осведомился я, – кто эти трое?

– Служки из монастыря, что был уничтожен в прошлом году, – неодобрительно проворчал хозяин. – Вы сами знаете, сэр, что сейчас происходит. Король решил разделаться с монастырями. Монахам дают приходы, а монастырским служкам остается одно – идти на большую дорогу. Эта троица слоняется здесь уже около года. Никакой работы для них нет, и милостыни им не подают. Видите вон того тощего парня с отрезанными ушами? Остерегайтесь его.

Посмотрев в дальний угол харчевни, я увидел того, о ком говорил хозяин, – высокого худого человека со спутанными белокурыми волосами. У него и правда не было ушей – лишь дыры, окруженные безобразными шрамами. Я знал, что отсечением ушей наказывают за подлог. Без сомнения, бедолага с отчаяния решил попробовать себя в изготовлении фальшивых денег.

– Однако вы разрешаете им находиться в вашей харчевне, – заметил я.

– В том, что их выбросили на улицу, нет их вины, – пожал плечами хозяин. – Такова сейчас участь сотен.

Тут хозяин осекся, словно решив, что сказал слишком много, и торопливо отошел от нашего стола.

– Думаю, нам с тобой самое время отдохнуть, – сказал я и взял со стола свечу.

Марк кивнул в знак согласия. Мы допили эль и двинулись к лестнице. Когда мы проходили мимо монастырских служек, я нечаянно задел полой плаща край одежды верзилы.

– Ох, Эдвин, теперь не видать тебе счастья, – во всеуслышание заявил один из его товарищей. – Для того чтобы вернуть удачу, тебе придется отыскать карлика и потрогать его.

Вся троица покатилась со смеху. Я заметил, что Марк повернулся в их сторону, и предостерегающе опустил руку ему на плечо.

– Не обращай внимания, – прошептал я. – Пусть смеются. Идем.

Едва ли не силой я подтащил своего юного товарища к шаткой деревянной лестнице. Поднявшись, мы оказались в тесной комнатушке под самой крышей; наши дорожные сумки уже лежали на низеньких деревянных кроватях. Крысы, которых здесь, по всей вероятности, было великое множество, при нашем появлении бросились врассыпную; до нас донесся лишь дробный топот множества когтистых лап. Мы уселись на кровати и сняли сапоги.

Марк был вне себя от злости.

– Удивляюсь я вам, сэр! Почему мы должны терпеть оскорбления от всякого сброда?

– Не забывай, мы с тобой окружены неприятелями, и лишние стычки нам вовсе ни к чему. Жители этих районов Южной Англии в большинстве своем – сторонники папизма. Очень может быть, что священник местной церкви каждое воскресение учит свою паству молиться о смерти короля и о возвращении власти Папы.

– А я думал, вы никогда прежде не были в этих краях, – заметил Марк.

Он вытянул ноги так, что они уперлись в широкую дымовую трубу, которая торчала в центре комнаты и уходила в специальное отверстие, проделанное в крыше. Труба эта была единственным источником тепла в нашем скромном пристанище.

– Ох, как бы нам к утру не превратиться в сосульки, – проворчал я. – Нет, Марк, я никогда здесь не был. Но осведомители лорда Кромвеля исправно присылают ему сведения о состоянии умов во всех графствах. У меня в сумке копии их докладов.

– А вам не кажется, сэр, что это чересчур утомительно? – по-прежнему недовольным тоном спросил Марк. – Всегда быть настороже, повсюду выискивать признаки государственной измены. По-моему, раньше ничего подобного не было.

– Наша страна переживает сейчас нелегкие времена, – возразил я. – Вскоре все переменится к лучшему.

– И когда это произойдет? Когда все монастыри будут уничтожены?

– Да. Тогда дело реформы будет в безопасности. А у лорда Кромвеля появится достаточно денег, чтобы защитить королевство от любого внешнего вторжения и облегчить участь народа. Можешь мне поверить, у него великие планы.

– Боюсь, после того как все служащие Палаты перераспределения получат свою долю, денег не хватит даже для того, чтобы купить новую одежду тем бедолагам внизу.

– Напрасные опасения, Марк, – с пылом возразил я. – Крупные монастыри обладают невероятными богатствами. И, несмотря на то, что благотворительность является их первейшей обязанностью, они и не думают помогать бедным. Я собственными глазами видел, как во время голода в Личфилде толпы бедняков окружали монастырские ворота и изголодавшиеся дети вырывали друг у друга несколько жалких фартингов, просунутых сквозь прутья решетки. В те дни мне стыдно было ходить в монастырскую школу. Да и школа, честно говоря, никуда не годилась. А теперь в каждом приходе появятся хорошие школы и средства на их содержание будут выдаваться из королевской казны.

На это Марк ничего не ответил, лишь недоверчиво вскинул бровь.

– Послушай, Марк, убрал бы ты с этой трубы свои ноги! – пробурчал я, неожиданно раздосадованный его скептическим отношением к моим словам. – Богом клянусь, они воняют хуже мокрого барана!

Марк послушно убрал ноги и растянулся на кровати, уставившись в низкий потолок.

– Уверен, сэр, все, что вы говорите, правда, – задумчиво произнес он. – Но служба в Палате перераспределения заставила меня усомниться в людском милосердии и бескорыстии.

– И все же не сомневайся, Палата перераспределения – это доброе начинание. И со временем оно принесет добрые плоды. Спору нет, лорд Кромвель жесток и суров, но к этому его вынуждает необходимость. Прошу тебя, верь в это, – мягко добавил я.

Как только я произнес эти слова, мне вспомнилось выражение угрюмого удовольствия, мелькнувшее на лице лорда Кромвеля в тот момент, когда он говорил о сожжении священников на костре из церковных книг и статуй.

– Верить – это все, что нам остается. Как известно, вера сдвигает горы, не так ли, сэр? – усмехнулся Марк.

– Господи, теперь все встало с ног на голову, – пробормотал я. – Раньше юнцы были идеалистами, а старики циниками, а сейчас все наоборот. Ладно, я слишком устал, чтобы спорить.

Я начал раздеваться, медленно и нерешительно расстегивая пуговицы. Марк, с присущей ему деликатностью, догадался, что мне вовсе не хочется, чтобы чей-то взор видел мой изъян, и отвернулся к стене. Мы молча разделись и натянули ночные рубашки. Я улегся на свою провисшую кровать и задул свечу.

Прочтя обычные молитвы, я закрыл глаза. Усталость моя была так велика, что мне казалось, я мгновенно усну. Но еще долго я лежал без сна, прислушиваясь к ровному дыханию Марка и к шороху крыс, которые, осмелев, крались в середину комнаты, к теплой трубе.

По своему обыкновению я старался не принимать близко к сердцу мелкие неприятности, однако испуганные взгляды, которые селяне бросали на мой горб, и насмешки аббатских служек чувствительно задели меня. От воодушевления, с которым я двинулся в путь, не осталось и следа. Всю свою жизнь я учился пропускать подобные оскорбления мимо ушей, хотя в юности они нередко доводили меня до исступления. Мне случалось встречать немало калек, души которых были изуродованы еще сильнее, чем тела, вследствие издевательств, сыпавшихся на них градом. Эти несчастные враждебно смотрели на мир из-под насупленных бровей и осыпали проклятиями детей, которые преследовали их на улицах. Я понимал, что куда благоразумнее стать неуязвимым для насмешек, смириться с волею Господа, сотворившего меня горбуном, и пытаться вести такую же жизнь, какую ведут все остальные люди.

Увы, на память мне упорно приходили случаи, когда это было невозможно. Один из таких случаев определил всю мою дальнейшую жизнь. Мне было тогда пятнадцать, и я учился в монастырской школе в Личфилде. Как и всем ученикам старших классов, мне вменялось в обязанность присутствовать при воскресной мессе, а порой принимать в ней участие в качестве церковного служки. Это было для меня настоящим праздником, в особенности после унылой недели, проведенной в бесплодных сражениях с латинскими и греческими текстами – древние языки нам пытался преподавать отец Эндрю, тучный невежественный монах, большой любитель выпить.

А в воскресенье я, исполненный радости, вступал под своды ярко освещенного храма, где перед алтарем горели свечи, а от распятия и статуй святых, казалось, исходило сияние. Разумеется, я предпочитал те дни, когда мне не приходилось помогать священнику и я мог сидеть на скамье вместе со всеми остальными прихожанами. За алтарем священник произносил слова латинской мессы, которые я понемногу начинал понимать, а прихожане хором отвечали ему.

Теперь, когда традиционную мессу давно уже не служат, трудно представить то чувство причастности великой тайне, которое она пробуждала в душах: запах ладана, благозвучные латинские стихи, возносящиеся под своды храма, торжественный звон колокола в тот момент, когда происходит чудо, в которое верят все собравшиеся, – вино и хлеб превращаются в плоть и кровь Христову.