Ирина Беседина - Золотая тень Кадыкчана

Я не знал, сколько времени. Очевидно, уже наступил вечер, и рабочий день кончился. Солнце в это время года заходило на два-три часа. В двенадцать ночи было совершенно светло. Но я был уверен: начальник ещё не ушёл. Меня охватила радость, предчувствие удачи. Медиков на Колыме всегда было маловато. Я зашёл в здание. В конце длинного коридора солидная дверь, постучался и, не дожидаясь ответа, вошёл.

Большой стол буквой «Т» внушительно стоял посреди кабинета. Чуть в стороне от него, за небольшим письменным столом, сидел человек. При моём появлении он встал. Он был большой, высокий, коренастый. Меня поразили глаза: серые, стальные, вначале холодные, затем удивлённые – живые глаза мыслящего человека. Он молчал, не спрашивал, просто ждал, когда я объясню своё появление. Молчание становилось неловким. Я испытал потребность противопоставить этому молчанию что-то реальное, как-то выразить себя. Я смутился и начал говорить, слегка заикаясь.

– Меня зовут Романов Михаил Михайлович. По образованию я врач. Служил в армии. Раненый попал в плен. Вы знаете, наверное, на дороге около Старого Кадыкчана выгрузили две машины с переселенцами. Среди них много фашистов. Я не могу работать в шахте. Не потому, что это тяжёлая работа, а потому, что среди ссыльных много бывших полицаев, разных фашистских прихвостней. Причины моего прихода к вам очевидны: я не могу больше находиться среди них. Мои действия незаконны и наказуемы. Но если здесь есть медицинский пункт, больница или клиника, возьмите меня. У меня большой опыт. Я буду полезен.

Я замолчал. Выглядел я, видимо, ужасно: грязный, в рваной солдатской форме. Возможно, трюмная вонь за три дня пути ещё не выветрилась.

Как я узнал позднее, это был начальник Аркагалинского угольного комбината Поповиченко Виктор Александрович. Он молча меня разглядывал. Я уловил недоверие, затем интерес и даже сочувствие в его глазах. Моё признание должно было иметь вес. Не отрываясь, я смотрел в его глаза и не знал, что ещё сказать. Просто улыбнулся. И вот тут произошло чудо. Человек провёл рукой по лбу, посмотрел мне в лицо, и, к моему изумлению, тоже улыбнулся. Улыбка растворила молчание, как солнечный свет растворяет ночную темь. Ещё не было сказано ни слова. И в то же время всё было решено. Что-то решив про себя, он спросил:

– А документы у вас есть? Ну, хоть какие-нибудь?

У меня были документы. Я их хранил в кармане трусов, чтобы никто не забрал. Карман пришил давно. Знал, что когда-нибудь понадобится. Это были военные документы. Я их не предъявлял в органах фильтрации, боялся, что по ним может открыться моё прошлое зэка и побег.

– Простите, чтобы достать документы, мне надо раздеться. Они у меня там.

Я указал большим пальцем руки на брюки.

– Понятно. – Он слегка улыбнулся. Откинул занавеску на стене за собой. Указал на дверь. – Можете достать документы и облегчиться, если надо.

Я зашёл, достал документы и попутно получил облегчение. «Что значит начальство! Отдельная уборная. Удобно и незаметно», – подумал я.

– Вот они. Я их получил в своём батальоне. Прятал и берёг на такой случай… Но это мои документы военные, ещё до плена. Если вы меня возьмёте, я вам всё по чести расскажу.

Теперь я обращался к нему как к соучастнику. Он это понял. Спасение другого человека – повод для радости. Он улыбнулся ещё раз и сказал с долей иронии:

– Значит, вас надо не только взять на работу, надо дать жильё и ещё как-то защитить. – Он критически осмотрел меня с ног до головы. Моя грязь ему не понравилась. – Прежде всего, вам надо посетить баню. Одежду банщик выкинет в топку, вам принесут другую, чистую. Комната в общежитии, пожалуй, найдётся. Спецпоселенцам выдадут паспорта и карточки. Затем я вас приглашаю к себе на ужин. Кто останется здесь, меня не минует. У вас фамилия не менялась?

– Нет, – ответил я.

Мы вышли. Я не могу описать свою радость. Я шёл рядом с вольным русским человеком, я дышал свежим воздухом. Фашистов, этих струпьев на теле человеческом, рядом не было. Через несколько минут я буду мыться чистой и, может быть, горячей водой. Эти простые человеческие радости – невероятное, неоценимое счастье. Мне дали мочалку, мыло. Я наливал в таз горячую воду и тёр, тёр, тёр своё тело. Ещё никогда вода не была так ласкова, так живительна, так любима и необходима. Я погружал свою голову и лицо в таз с водой, смеялся, я любовно гладил эту воду, окатывал себя водой из таза, снова наливал, снова обливался. Чистое полотенце было душисто и доставляло мне удовольствие каждым своим прикосновением. Я ощутил любовь к своему чистому телу. Выданная одежда была великовата. Я был крупным мужчиной, но Поповиченко крупнее. Очевидно, одежда принадлежала ему. Но это неважно. Я вышел. Банщик закрыл своё заведение на замок. Он хохотал.

– Я видел, как ты мылся. Кожа-то цела? Теперь пойдём, начальник велел тебя привести к нему домой.

Мы пришли к небольшому дому на краю посёлка. Дверь открыла полная смуглая женщина с большим круглым лицом и огромными карими глазами. Гладкие тёмные волосы разделены на прямой пробор, заплетены в две толстые косы, уложены в тугой узел сзади. Это была жена Поповиченко. Неторопливые движения, плавная речь, тёплая, чуть заметная улыбка в уголках губ. Стол для ужина был уже накрыт. За столом сидели две дочери-школьницы. В доме царило счастье, понимание, любовь. Я это почувствовал сразу, как только перешагнул порог. Впоследствии я много раз бывал в этом доме. И как друг, и как врач. Меня всегда поражала обстановка взаимопонимания и полного уважения друг к другу членов этой семьи. Девочки обожали мать и отца. Они родились на Колыме. Виктор и Оксана сбежали от родителей. Им было по семнадцать. Они любили друг друга, а родители не разрешили пожениться. Тогда они завербовались на Колыму. Это было года за два до начала войны. И здесь вместе они прошли большой путь. Любовь сохранилась. Но Оксана была очень больна. Поповиченко надеялся, что опытный доктор (я так отрекомендовал себя) поможет восстановить здоровье жены.

По его распоряжению я получил комнату в одном из бараков, паспорт и продуктовые карточки. Я жил среди вольных. Но спецпереселенцем я остался. Передвижение ограничено, нет права переписки, на учёте в комендатуре. Поражение в правах. Война закрыла страницу жизни, связанную с моим осуждением как «врага народа», побег с Бергом и жизнь у чукчей. Иначе мне грозил бы расстрел. На спецпереселение я попал из-за плена. Свидетелей моего участия в отряде сопротивления не оказалось. Прямое попадание снаряда в здание клиники оборвало жизнь доктора. Меня в это время там не было. Я не скрывал, что попал в плен. Конец войны застал меня в Берлине. Что меня отправят на Колыму из-за плена, я никак не мог предположить. Моё прошлое как «врага народа», побег с Бергом и жизнь у чукчей необходимо было скрыть. Это мне удалось.

Встреча с Юлей

Я вспоминал жизнь до заключения как сказку. Я очень любил подмосковный дом своих родителей. Это был старый дом на запущенном участке, доставшийся им в наследство от деда. Удивительно, но после революции дом у родителей почему-то не отобрали. Этот дом был связан с моей семьёй и прежде всего с мамой.

Этот дом, весь живой покров земли вокруг него, служили надёжной защитой в том далеке, которое именуется детством. Вокруг была глушь. Каждый куст, каждое дерево, каждый цветок были живыми. Я помню ужин в просторной и слабо освещённой столовой, где мама была королевой, и мы без устали следили за ней. Она молча усаживалась за стол, чуть наклонившись вперёд. Под золотым светом из абажура волосы казались короной. Она царила и казалась нам бессмертной. Мы чувствовали её душу и ждали, когда её глаза наполнятся лаской.

Мы ужинали и шли в детскую спать. Ложились в кровать и просили:

– Мама, почитай нам стихи.

Она читала совсем немного. А нам казалось, что она знает всё.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

ТНЦ – Томский научный центр. – Примеч. авт.

2

Кадыкчан – в переводе с эвенского – «маленькое ущелье». Распространённый в Интернете перевод – «долина смерти» – неверен. Долиной смерти называли Чайурьинскую долину, где начальник лагеря Киселёв около сопок проводил расстрелы заключённых. – Примеч. авт.