Николай Норд - Яичко Гитлера

НИКОЛАЙ НОРД

ЯИЧКО ГИТЛЕРА

ВМЕСТО ПРОЛОГА: СМЕРТЬ В БАРАКЕ

Николай взошел на крыльцо старого барака, хлопавшего на ветру ржавыми, железными листами на просевшей от времени крыше, и оказался в подъезде, тонувшем в буром, пропахшим кислятиной, полумраке — единственная лампочка здесь оказалась разбита. Постучался в знакомую дверь, из-за которой мерно бормотало то ли радио, то ли телевизор. Диктор бодро докладывал об успехах продовольственной программы, обещавшей, в неопределенной перспективе, накормить всю страну продуктами питания первой необходимости. Другого ответа на стук не было. Не было ответа и на повторный, более громкий стук. Николай толкнул дверь. Она распахнулась.

Первое, что ощутил Николай, едва переступив порог, — это крепкий запах сивухи, сбивавшей с ног. Теперь, кроме телевизора, вещавшего новости, добавился неприятный звук гудения целого сонма мух. Мухи были повсюду — они облепили окна и стены, ползали по столу, где стояли два мутных, заляпанных жирными пальцами, стакана, в самих стаканах. Они роились на кусках уже подсохшей селедки, нарезанной прямо на клеенке стола, кучковались на кусках наломанного хлеба, кружили над помойным ведром, заменявшим тут ночной нужник, покрыли черным крапом и самого хозяина комнатушки.

Он лежал на топчане, застланным засаленным лоскутным одеялом, прямо в одежде, с раскинутыми руками, словно его только что толкнули и он упал беспомощный, не в силах снова подняться. Ноги его были в рабочих ботинках на толстой резиновой подошве, и одна свешивалась вниз, касаясь подкованным носком пола. Глаза были открыты и выпучены, чуть не вываливаясь из орбит, и придавали ему вид большого сома, вчера еще уснувшего на крючке и только сегодня вытащенного на берег. В ощеренный его рот, из под верхней губы которого торчали, словно у крысы, два передних желтых зуба, заползали и вылетали все те же синие и золоченые мухи.

Николай подошел к лежащему и взялся за его пульс, взметнув облако напуганных насекомых. Тот не отзывался, но и ежу было понятно, что этот человек мертв. Правда внешне синяков, ссадин, или иных следов какого либо насилия, на трупе не было. Николай повернулся к столу, нагнулся над ним и понюхал оба, наполовину наполненных стакана. От одного убойно несло спиртом — не водкой, у той запах был много мягче — от другого только селедкой, значит, в нем была простая вода. Обратил Николай внимание и на пустую бутылку без этикетки, она выглядывала из-под топчана.

Николай достал из кармана платок и через него, не касаясь пальцами рук бутылки, поднял ее и тоже понюхал. От нее исходил все тот запах спирта плохого качества. Аккуратно положив бутылку на место, он еще раз посмотрел на синюшное лицо мертвеца, в мохнатых ушах которого мухи уже откладывали свои личинки.

«Что ж ты напился до смерти, дурья твоя башка? Почему не дождался меня? Я ведь знаю, ты хотел сказать мне что-то важное, наверное, назвать убийцу. А, может, тебя специально кто-то опоил?» — размышлял Николай.

Он закрыл уши руками — так гулко в них застучала кровь. Его обуял прилив ярости. В этот момент он решил, что кто-то все время опережает его на полшага и не дает ухватить за ниточку, которая позволила бы выйти на след преступника…

ГЛАВА 1

КОПЬЕ СУДЬБЫ

Молодой человек возрастом чуть более двадцати лет, в светлом льняном, слегка примятом костюме, с заспанным лицом, на котором короткая щеточка усов, под нависшим над ними крупным удлиненным носом, казалась искусственно приклеенной, стоял перед Венским замком Хоффбург на Альбертинплатц, 1 — зимней резиденцией Австрийских императоров династии Габсбургов. Он переминался с ноги на ногу, словно нетерпеливый скакун перед стартом, и шевелил пальцами рук, со следами краски на них, будто пытаясь ими за что-то ухватиться.

Великолепный комплекс зданий, с бесчисленными пристройками, статуями, колоннами, на фасаде и во внутренних двориках, возводимых столетиями, поражал его своим великолепием и роскошью. Ослепительная мраморная белизна дворцов была подсвечена золотом восхода, поджигавшего алое пламя в их стеклах. Здесь было место обетованное для небожителей — семьи Его Величества и императорского двора. Но последний позлащенный век дворянского величия недавно канул в лету и ныне, в наступившем двадцатом веке плебеев и демоса, многие из строений комплекса были превращены в музеи, и туда допускалась обычная публика приобщиться к истории Священной Римской Империи. А, значит, в сказку теперь мог попасть любой простолюдин.

Молодой человек был из числа этих самых последних, жаждавших оказаться внутри этого великолепия и самой Истории. Однако в сей ранний утренний час двери Хоффбурга пока что был затворены для посетителей, и до их открытия ему надо было томиться тут еще долгих полтора часа…

Пожилой здоровенный дворник, подметавший площадь перед дворцом, с прокуренными до желтизны усами и задубелым лицом старого моряка, только что сошедшего на пенсию прямо с палубы корабля, как бы ненароком, толкнул юношу древком своей метлы в бок, но вместо извинения язвительно буркнул:

— Нечего шляться тут в самую рань и мешать нести службу честным людям…

Молодой человек вздрогнул, вышел из ступора, ответил дворнику презрительным холодом синих глаз и отступил в сторону, давая ему дорогу, но дворник, словно не замечая, по-прежнему присутствовавшего здесь хлюпика, размашистым движением окатил того густым клубом пыли. Парень тихо выругался, сжал руки в кулаки, но связываться со здоровяком не стал. Отряхнувшись, он обернулся на удаляющегося под равномерные взмахи метлы дворника и бросил ему вслед обиженным голосом особенно звонко прозвучавшего в утренней тишине:

— Я — Адольф!

С таким же успехом на дворника действовали трели жаворонков, стригущих бледное утреннее небо, и он, не обращая на худосочного парня абсолютно никакого внимания, продолжал добросовестно выполнять свою работу.

Адольф сел на скамейку и едва не заплакал, он вдруг на секунду почувствовал себя насекомым в этом огромном мире, до которого никому нет дела и которого, при случае, могут походя прихлопнуть какой-нибудь мухобойкой.

Вчера он уже был в музее и провел большую часть дня в художественной галерее, которая изначально несколько веков назад была построена императором Максимилианом II, как обычная конюшня. Там Адольф прилежно изучал шедевры мировой живописи, присматриваясь к манерам письма великих художников ушедшей и нынешних эпох и делая для себя заметки. Нет, не в записной книжке — просто в уме, поскольку сызмальства обладал феноменальной памятью. Ведь Адольф позиционировал себя, как академического художника, хотя он и не имел специального художественного образования.

В свое время в 1907 году, проведением Фатума, готовившего его на совершенно иную роль в жизни, парень провалился при поступлении в Венскую академию художеств. Пойдя успешно первый тур, он не прошел второй по чистому недоразумению: его «срезали» с формулировкой «мало изображений головы»! А все дело было в том, что среди его работ, привезенных с собой из Линца, где он жил, не было портретов — сплошь пейзажи и натюрморты, а второй этап экзаменов в академии заключался именно в оценке портретной живописи. И, в итоге, оценивать было нечего, возвращаться же за ними в родной город было поздно — приемная комиссия его ждать не собиралась.

Тем не менее, Адольф не бросил кисти и палитру и продолжал творить и не без успеха, его картины хорошо раскупались, и вскоре ему оказалось без надобности продавать их самому — это стал делать за него нанятый им агент. Сам же Адольф целиком посвятил себя творчеству и самообразованию. С этой целью вчера он и оказался во дворце Хоффбург — ведь он мечтал стать не просто художником, а Великим Художником. И вот неожиданно его умонастроения и взгляды на свое будущее в корне изменились…

Это произошло вчера, когда взволнованный впечатлениями, почерпанных от полотен величайших художников, и полный новых творческих идей, он покидал дворцовый комплекс, следуя на выход через многочисленные коридоры и галереи. Случайно он оказался в зале сокровищ Габсбургов. Проходя мимо вереницы витражей и скользя по ним беглым взглядом, Адольф немного задерживался лишь у таких значимых сакральных знаков Священной Римской Империи, как корона Карла Великого, его меч, императорская мантия, глобус крестоносцев.

Но вот его внимание привлек к себе особо ничем не примечательный экспонат, заставивший молодого человека остановиться тут и более уже никуда не ступать, словно приковав к себе его невидимой цепью. Непонятно по какой причине сердце юноши учащенно забилось, а ладони покрылись горячим потом. Перед его взором предстал почерневший от времени железный наконечник. Он покоился на ложе из красного бархата, а длинное и тонкое острие поддерживали металлические подпорки.